Как только Дина выходила из дома, из «а-а, Динки», она становилась Диной Мироновной, уважаемым человеком, ценным работником. Она заканчивала учебу в Петроградском педагогическом институте имени Герцена, бывшем Третьем педагогическом, была самой активной студенткой, бессменной старостой курса, ее уважали, продвигали, она была справедливой, внимательной, настоящей, в лучшем смысле слова, общественницей... – все только для общества, для других, ничего для себя.
Дина работала днем и ночью, и все ее дни и ночи были счастливыми.
Днем она работала учительницей русского языка и литературы в единой трудовой школе № 3 в Саперном переулке, во второй ступени, по-старому, в старших классах, а ночью, то есть вечерами, работала там же, в единой трудовой школе № 3, в группе продленного дня. Дина организовала эту, одну из первых в Петрограде группу продленного дня и за «усиление педагогического надзора за учащимися» была награждена грамотой. Сама Дина не думала ни о каком усилении педагогического надзора, а просто очень жалела детей, которые болтаются вечерами по улицам без присмотра.
Половина учителей в школе были с большим стажем, с высшим педагогическим или религиозным образованием, они работали здесь еще до революции, когда единая трудовая школа № 3 была женской гимназией, у остальных было среднее педагогическое образование. Но Дину приняли с распростертыми объятиями – не хватало хоть сколько-нибудь грамотных людей, готовых прийти в школу и учить детей писать и читать, и за нее схватились с восторгом, хотя у нее еще не было диплома. Целый день Дина учила, воспитывала, выступала на собраниях, боролась, ставила вопросы и решала проблемы. А дома она опять становилась толстой нелепой Динкой, и все домашние относились к ней с любовным, но все же снисхождением: наша Динка, она как маленький ребенок, и смех близко, и слезы недалеко.
Брошку в виде цветка – фрейлинскую брошь с монограммой императрицы Марии Федоровны, бриллиантовые лепестки вокруг крупного изумруда, Дина прицепила на шляпу, и получилось очень удачно – цветок как раз закрыл самое большое жирное пятно.
А Лиля с Фаиной сели за ломберный стол.
– Погоди, я сейчас, только пасьянс закончу, – сказала Фаина и быстро подложила карту в разложенный пасьянс. – Ну вот, сошелся!
– Зачем же вы жульничаете сами с собой? – спросила Лиля.
– Как зачем? – удивилась Фаина, сметая карты. – Ну, я же хочу получить удовольствие. А так мне неинтересно...
И они принялись играть в «тетку», в эту игру проигрывал тот, у кого было больше взяток, жадная Фаина автоматически придерживала взятки, и Лиля надеялась Фаину обыграть, – она тоже была азартная, не хуже Фаины.
Поперек комнаты висела веревка с никогда не просыхающим бельем, как будто занавесом отделяя широкую кровать на сцене от зрительного зала. Все белье было одного цвета – грязно-серое.
– Я вас люблю... – низким страстным голосом сказала Лиля, приподнявшись на кровати, и подчеркнуто соблазнительным движением плеч сбросила с себя ворох пледов. И сама себе манерно пропищала в ответ: – О-о, да, я вам верю... Я безумно люблю ваши стихи... и вас.
В комнате стояла печурка с трубой через всю комнату, уходящей в каминную отдушину, но топить было нечем, и было так холодно, что изо рта у Лили шел пар. Она быстро скользнула обратно под пледы и оттуда опять страстно зашипела «мужским» голосом:
– Моя дорогая, бесценная, несравненная... придите же ко мне!
Ася из-за белья улыбнулась ей снисходительно, как будто Лиля была балованное дитя, сняла с веревки чулки, приложила к щеке – влажные, но ничего не поделаешь, – присела рядом с Лилей, принялась натягивать чулки.
– Ох, ну хорошо, я согласна, любите меня, любите!.. – опять «женским» голосом пропищала Лиля и обхватила Асю, потянула на себя, и они несколько минут возились, щипались и хихикали, пока Лиля не затихла, прижавшись головой к Асиной руке.
Фаина ревниво называла эту их возню «мамканье», и действительно, они как будто немножко в дочки-матери играли: Ася была мама, Лиля – дочка.
Поначалу Лилины отношения с Асей были похожи на так презираемое когда-то ею восторженно-девичье «обожание» институток: Лиля приникла к Асе, как одинокая потерявшаяся зверушка, как зверушка, все время следила за ней глазами и начинала беспокойно оглядываться, когда Ася выходила из комнаты. Бывают люди, для характеристики которых подходит всего одно слово, для себя самой Лиля могла бы найти много разных слов, а Ася была – добрая. С кем-то другим она постаралась бы соблюсти достоинство, не распускаться так, но Аси ей не было стыдно. Правда, узнав Асю так близко, как только два человека могут узнать друг друга, Лиля мысленно сделала поправку – Ася добрая до глупости, Ася слепая курица, никогда не видит в людях ничего плохого, а значит, и вообще НЕ ВИДИТ людей.
Но вскоре, когда Лиля уже совершенно освоилась в своем новом доме, роли между ними переменились. Это по-прежнему была нежная дружба, «обожание» – по возможности они все время были рядом, перешептывались и переглядывались, но теперь уже Ася стала в их союзе зависимой, а Лиля главной, и снисходительно позволяла Асе обожать себя.
С Диной у Лили не было таких сложных отношений. Сначала она Дину просто-напросто боялась, ей казалось, что Дина видит ее только как предмет для улучшения и воспитания. Она пыталась дружить с Диной, как домашний мальчик играет с уличными детьми – вежливо и опасливо. Ну, а потом она и Дину полюбила, не так, конечно, как Асю, ЛЮБОВЬЮ, но полюбила как родственницу, дальнюю.
Из-за холода все трое, Ася, Дина и Лиля, спали в одной комнате: Ася с Лилей на широкой, двуспальной кровати, на узком диване Дина. Они могли бы спать в разных комнатах – комнат было достаточно, и печурок-буржуек у Левинсонов было несколько, у Мирона Давидовича все было «не одно», но не было столько дров, чтобы топить сразу в нескольких комнатах.
Все трое ели одинаково скудно, овсяную кашу из такой мелкой замусоренной муки, словно ее уже кто-то жевал, селедку, суп из воблы, грубый черный хлеб, пили невскую воду. Все трое ели одинаково, мерзли одинаково, но выглядели по-разному. Дина была крепенькая, как морковка, как молоденький боровик, в общем, как что-то садово-огородное, и вся покрыта гусиной кожей; Ася с ее теплой смуглой кожей казалась очень здоровой и даже изнеженной; Лиля была фарфорово-хрупкая, тоненькая, в треть Аси.
Девушки спали, набрасывая на себя кроме одеял и пледов всю имеющуюся у них теплую одежду, Дина по лени и снисходительности к себе иногда спала не раздеваясь, а однажды они обнаружили ее спящей в пальто, шапке и ботинках. Лиля засмеялась, а Ася заплакала, приговаривала: «Бедная Диночка, ей хуже всех». Почему Дине было хуже всех, неизвестно, но Асе всегда казалось, что другим хуже, чем ей, холоднее, голодней.
– Когда я читаю его стихи, я... у меня будто бабочки в животе летают... Сегодня ты придешь ко мне, сегодня я пойму, зачем так странно при луне остаться одному. ...Соединяющий тела их разлучает вновь, но будет жизнь моя светла, пока жива любовь. Это как будто я его люблю как мужчину. Только усталый достоин молиться богам, только влюбленный – ступать по весенним лугам! На небе звезды, и тихая грусть на земле, тихое «пусть» прозвучало и тает во мгле[13], – мечтательно произнесла Лиля и вдруг трагическим голосом добавила: – Ася, я СЛИШКОМ ХУДАЯ!
– Я так волнуюсь, что у меня тоже как будто бабочки в животе летают, – пропела Ася. – Вдруг он попросит меня выйти и прочитать перед всеми? Тогда ты лучше сразу меня убей... Можно я тебе сейчас почитаю?
Вот так всегда: Лиля про любовь, Ася про стихи...
– Конечно да, – обреченно сказала Лиля. – Хотя... лучше я послушаю вместе со всеми, это будет особенное ощущение – слушать твои стихи вместе со всеми, понимаешь?
Лиля хитрила: она много раз слышала Асины стихи и еще не успела по ним соскучиться.
У Лили были переводы, частные уроки, Лиля была вольная птичка, а Ася служивая птичка. Ася служила в учреждении Главторф... что-то вроде Союза коммуны Северной области... или нет, Северо-Западного Совнархоза... она никак не могла запомнить. В этом учреждении Ася печатала на машинке двумя пальцами и здоровалась с посетителями. Она все путала, перепечатывала одно и то же по нескольку раз, задумывалась и была совсем не похожа на совбарышню, а была похожа на девицу под окном с плывущими глазами.
У Лили было много интересов, а у Аси – поэзия и только поэзия. Вечерами Ася писала стихи, а Лиля ходила на Дворцовую набережную – в театральную студию, где ей ставили голос, на лекции все равно о чем, например о китайской литературе, на кинокурсы, где обсуждали Веру Холодную, Ивана Мозжухина, и на ритмическую гимнастику, где она лучше всех делала кувырок через голову. Все как-нибудь может пригодиться, например, на ритмической гимнастике Лиля приобрела умение на бегу поджать ногу и, не ушибившись, упасть навзничь.
