Тем не менее жена продолжала наставлять его, и постепенно ее уговоры быть любезным по отношению ко всем переросли в настойчивое требование: не будь же таким нелюбезным.
Однажды она даже заявила:
— Из-за тебя мы уже чуть было не попали в беду.
В этих словах была капля яда, которую никак нельзя было объяснить одной лишь ее заботой. Впрочем, она никогда, как теперь с горечью осознавал Хайнц Виганд, слова не сказала о том, что зуб ему выбили нацисты. Она попросту обходила это событие молчанием, будто он сам виноват в подобном обхождении, и считала, кажется, что так ему, собственно, и надо.
Теперь она вновь ходила по воскресеньям в церковь, и, как во многом, Хайнц Виганд уступил ей и в этом, послушно сопровождая ее к мессе, равно как и приветствуя множество людей, которых прежде, возможно, не удостоил бы и взглядом. С этими приветствиями по воскресеньям после торжественной мессы дело обстояло особенно скверно, жена то и дело подталкивала его локтем в бок, точнее, в то место, где примерно заканчивалось его бедро, что соответствовало реальному соотношению их роста.
И вот однажды в воскресенье она подтолкнула его, когда они проходили мимо Кеппеля. Кеппель, ее двоюродный брат, маленький, дерганый человечек, старый холостяк и дебошир, которого боялись во всех окрестных пивных, от трех кружек пива он уже был пьян; ни на одном рабочем месте он не задерживался больше полугода; член нацистской партии еще с двадцать восьмого, он, Кеппель, был одним из первых нацистов в деревне, а теперь, с помощью новых господ, получил должность почтового инспектора.
Ошалев от изумления, Хайнц Виганд прикоснулся слегка к полям шляпы. Кеппель, ухмыляясь, ответил молодцевато исполненным нацистским приветствием.
Это уже было Хайнцу Виганду и вовсе невмоготу. Но, прежде чем он успел высказаться, жена, продолжая раскланиваться и улыбаться во все стороны, шепотом так распекла его, что он смущенно умолк. Если до сих пор все ее разговоры сводились к тому, что семья чуть было не попала в беду из-за его пагубного пристрастия к политике, то теперь оказалось, что произошло это из-за его пристрастия к политике социал-демократов. Она так и сказала — «соци».
Хайнц Виганд молча сидел за обеденным столом. Он начинал понимать, что создалась новая ситуация, но если он надеялся, что жена даст задний ход, то глубоко ошибался. Вскоре после этого она потребовала во имя благополучия и безопасности семьи, и прежде всего их двоих детей, пригласить Кеппеля в следующее воскресенье на чашку кофе.
И, прежде чем он вообще смог что-либо возразить, она отмела все возможные возражения и так разнесла его и пробрала, как Хайнца Виганда еще никто никогда не разносил и не пробирал. Да она вдруг стала другим человеком, удрученно думал Хайнц Виганд, ведь это намного превышает то, чего она вроде бы хочет, но тут, видно, есть и какой-то другой смысл. Вот только какой, Хайнц Виганд пока не знал.
Но пределом всего и одновременно доказательством ее безжалостного к нему отношения оказалось требование пригласить Кеппеля лично. Хайнц Виганд начинал понимать, что просто зарабатывать деньги теперь недостаточно, если даже собственная жена называет тебя «соци». И он опять оказался бессилен, на этот раз против ее ровного и необычно тихого голоса, а в результате однажды утром он не послал дочь на почту, но отправился туда сам. Покупая десяток десятипфенниговых почтовых марок, он пробурчал сквозь окошечко нечто, что при желании можно было понять как приглашение.
Потрясение, которое Хайнц Виганд испытал в следующий воскресный день, когда в четыре часа в дверь действительно позвонили, доказало ему — он до последней минуты надеялся, что у этого субъекта достанет чувства приличия не являться. Дочь и сын тут же заявили, что им срочно нужно уйти. Кеппель пожаловал в лучшем своем костюме, со значком нацистской партии на лацкане пиджака, его короткие, еще влажные волосы прилипли к черепу. Он скромно уселся на краешек кресла — поза, которую он изменил лишь через час с небольшим, когда поблагодарил за приглашение и откланялся. Они обстоятельно поговорили о погоде, сено было скошено уже во второй раз, пора было убирать его в стога, теперь дело за тем, чтобы день-другой не шел дождь. Кеппель с восторгом описывал принцип действия сенокосилки: нацистский уполномоченный среди местных крестьян как раз получил такую, первым в деревне. Виганд согласился, что подобная машина безусловно означает прогресс. Кеппель обрадовался. Наконец-то Виганд хоть что-то признал. Как будто эту сенокосилку изобрел сам фюрер, зло подумал Хайнц Виганд.
Через неделю в то же самое время снова раздался звонок в дверь. Вошел Кеппель. Оказывается, его пригласила Элиза. Хайнца Виганда уже не спрашивали.
Вскоре после этого его дочь Марго заявила о своей готовности добровольно записаться и отработать годичную трудовую повинность. Ее маленькая и веселая, склонная к бесформенной полноте мать, какой Марго ее всегда помнила, превратилась в худую, остроносую и крикливую особу, отец же все более и более замыкался в себе. Марго направили в Гёттинген, в дом к профессору математики, маленькому, тихому человечку, который сумел, однако, сделать своей жене девятерых детей. Возможно, это был его способ держать в повиновении высокую и ширококостную, грубо сложенную женщину. Впрочем, вконец измотанную, восково-бледную и всегда смертельно усталую. Марго была в тот момент последней в бесконечном ряду служанок — девушек, отбывающих трудовую повинность, — приходящей прислуги и экономок. Ее поселили в каморке под крышей, у нее был более или менее упорядоченный двенадцатичасовой рабочий день, относились к ней как к служащей небольшой фирмы платных услуг, только ее услуги не оплачивались. Она много читала в свободное время, все подряд, что ни попадалось в руки.
Когда она вернулась, отбыв год трудовой повинности, Кеппель являлся к столу уже без приглашения.
— Не осталось у вас чего-нибудь для бедного родственника? Ничего, я съем и остатки, ха-ха. А теперь мы воссоединили Австрию с рейхом, ну, что вы на это скажете, мастер? У вас бы такое получилось? Вот так-то. Чехи становятся все более наглыми, подай-ка мне соль. А вы видели Чемберлена? Под зонтиком? Я чуть не умер со смеху. Спасибо, спасибо, не то я сейчас лопну. Было бы смешно, если б мы не получили того, что принадлежит нам по праву. Поляки тоже в последнее время наглеют.
Невероятно, сколько еды мог вместить в себя этот маленький, тщедушный человечек.
В конце сорокового года Марго вышла замуж. Сразу же после свадьбы она переселилась к мужу, столяру, жившему у родителей. Время от времени она навещала отца в мастерской. Хайнц Виганд вот уже два года страдал астмой. Иной раз ему приходилось на что-то опереться, чтобы встать, и он стоял, согнувшись в три погибели, задыхаясь и пережидая приступ. Тайс тогда тоже бросал работу. Тайс, его подмастерье с тридцать четвертого года.
Прежде над Кеппелем в деревне смеялись. Особенно когда он стал учеником кондитера. И потом, когда кондитер Шпиц вышвырнул его через девять месяцев. И когда он нигде не мог найти работу, такой он был маленький и тощий. И тем более когда он обзавелся гантелями и начал экономить, чтобы по воскресеньям на «Почтовом дворе» съедать по две порции. Над ним смеялись, когда он пытался пригласить на танец девушку и, уж конечно, когда он стал первым в деревне членом национал-социалистской партии. Немножко еще над ним посмеялись, когда он промаршировал замыкающим (а кем же, собственно, еще?) в колонне штурмовиков по деревне. Ну а теперь больше никто не смеялся.
Иногда в мастерскую заглядывал и Альбрехт, сын Хайнца Виганда. У него как раз были студенческие каникулы, но мобилизационное предписание уже лежало в кармане. Марго частенько отворачивалась, увидев выражение лица матери, стоило Альбрехту войти в комнату. Мать кинулась бы шнуровать ему ботинки, будь ей это дозволено. Альбрехт только смеялся. Он считал свою мать довольно забавной. Он считал забавным и своего отца. Все, из чего он не мог извлечь пользу, он находил забавным. Он многое находил забавным вообще и потому много смеялся, спокойно принимая все, что давали ему родители. Отдавали же они ему все, что имели, только бы он сдал экзамены на аттестат зрелости и выучился на инженера-станкостроителя. Он принял это так же легко, как принимал все остальное, и никому, в том числе и Марго, в голову бы не пришло сердиться на него. У него был какой-то обезоруживающий смех, и она злилась, что не могла на него сердиться, и что у него было столько поводов для смеха, и что сама она смеяться давно разучилась.
Когда Марго сообщила отцу, что переезжает в Кассель, его небритое лицо посерело. В дверях мастерской она еще раз обернулась. Отец стоял, отвернувшись в сторону, опираясь на тиски и ожидая очередного приступа астмы.
Через девять месяцев она вернулась. За это время она родила ребенка, муж погиб на войне. Жить у родителей мужа она больше не захотела, а мать успела уже сдать ее комнату учителю Зайферту, и потому она устроилась в комнатушке брата.
