Мисима был тщедушным подростком и таким хилым молодым человеком, что избежал отправки на фронт, — армейская медкомиссия признала его негодным. Уже в отрочестве он был уверен, что станет писателем, и примерно до 30 лет его жизненный цикл полностью замыкался в границах Слова, чья самодовлеющая идеология потом вызывала у него отвращение, большей частью прорывавшееся в том же Слове (об этом — исповедь «Солнце и сталь»). Плоть, писал он, пришла к нему с опозданием, и он встретил ее, успев вооружиться литературой. «Если бы я знал, что тело принадлежит мне, Слово утратило бы стерильность, реальность вторглась бы в мою жизнь, встреча с ней стала бы неизбежной». Меж тем он боялся признать тело своей собственностью, поскольку акт присвоения приблизил бы его к пониманию сути своей анатомии, которую, суть, он сызмальства прозревал, но испуганно это знание от себя отстранял.
Ущербность голого Слова и чистой Литературы предопределена, по Мисиме, несколькими причинами; обозначу их схематично, монтажом раскавыченных выписок из «Солнца и стали». Начальные пункты обвинения входят в число обязательных голосовых упражнений всех романтических критиков языка, и автор, немножко стесняясь, скороговоркой повторяет знакомый вердикт. Слово переводит реальность в абстрактные образы для рассудочного восприятия; подвергая действительность коррозии, слова корродируют сами — обе сферы, литература и ею извращенная жизнь, погрязают в ничтожестве. Слово, пишет далее автор, возникло в племени и предназначалось для обмена волей и чувствами. Оно принадлежало всем членам общины и представляло лишь коллективные эмоции, а потом стерлось, перешло в личную собственность, и всяк начал его искажать на свой лад, бесчестно играя понятиями. Выродившаяся речь называется Литературой: универсальное содержание языка, питавшее эпические сказания, уничтожено в ней окончательно, и если «на обложке значится фамилия автора, можете не сомневаться — перед вами красивая, но дегенерированная мутация Слова».
Но вот из декабрьского утра на дорожку стадиона в Токио выбегает не самодельный философ, а послушник по сей день не убитой, по сей день воскресаемой и животворимой надежды — надежды так расположить ненавистные значки на бумаге, чтобы они окрасились кровью, и, наоборот, так вытянуть тело вдоль строк, чтобы оно стало новым, телесно наполненным Словом. Человек, посвятивший себя чистому слову, может лишь измыслить трагедию, участия в ней он не сподоблен. Литературным людям никогда не взойти на вершины Трагического, ибо для этого необходимы — автор проницателен до цинизма — особое физическое мужество, боль, опьянение, избыток совсем не трагической витальности, невежество и неприспособленность к жизни. «Для того чтобы человек мог приблизиться к божеству, в обычной жизни он должен находиться от небес как можно дальше». Голому Слову и людям, отдавшим себя ему на съедение, недоступно не только практическое измерение трагизма, но также истинность коллективного принципа, мужество как синтез мужского и доблестного. Коллектив — метафора разделенных мучений, не нуждающихся в посредничестве слова, пишет Мисима. Совершенство телесного существования достигается в группе мужчин, связанных преодоленьем распущенности, благодушия, лени, соединенных готовностью встать против смерти, стряхнуть с себя ужас, которым она отвращает от героизма и жертвы; ведь задача смерти заключается в том, чтобы ты умирал как можно позорней. Понятно, что жертва и страсть доступны только воинской стае, касте и братству прекрасных солдат, бросаются ли они на врага или испытывают прочность своего союза в утренних упражнениях на холодном ветру.
Перейдя от стадии литературы к стадии тела, Мисима приобщился всему, в чем ему отказывала словесность. В глазах у него были красноватые сполохи от физических напряжений. Мускулы стали скульптурными. Он узнал радость коллективной причастности, когда порукою личного служит общность с изнуряющей себя ордой. При этом он заново оценил возможности Слова и с ним опять породнился. С объемом грудной клетки, перевалившей за сто сантиметров, и соответственно изменившимся мировоззрением, распухшим и взбыченным идеологией Действия, он мог не опасаться, что ему подложат абстракцию, вишню в капитулянтском цвету и чистописание импотентов. Поздняя проза Мисимы составлена из мышечных вздутий, испещренных иероглифами сектантских церемоний, картинками патетической мужской беготни (у любящих его парней такие же белые налобные повязки с красным кружком взошедшего солнца будто третьим глазом прозрения) и заклинаниями на случай страха и слабости. Эта проза заляпана выделениями, и собирать в пробирку для отдельного изучения семя — неправильно; независимый Эрос, так часто изображавшийся литературой столетия в его самостоятельном и всесокрушающем бытии, автора волновал в двадцать пятую очередь.
Задачу его позднего сочинительства можно сформулировать так: соматизация слова, вербализация тела, радикальное единство, которое, после гибели левого солнца, освещалось уже только справа, — Мисима осознал это чуть ли не первым среди артистов эпохи. В лучах этого идеала он провел свою самую жаркую пору. Потом он разрезал себе живот.
Мотивировка его смерти сначала казалась мне легко объяснимой. Он исполнил назначенное и захотел навсегда остаться в предельной точке утопии. Сейчас я вижу причину в другом. Он умер от желания выяснить, что с ним происходило все эти годы, желания, не победимого ничем, кроме смерти, — ей-то и надлежало стать инструментом познания. И по сравнению с этой потребностью все им сделанное представало мелким, необязательным. В продолжение двух с половиной десятилетий работы, для которой я не могу подобрать точного определения, он привык четко отвечать на задаваемые им своему разуму вопросы, но даже самая пристальная ин(тро)с-пекция не позволяла разведать, из чего скроен и откуда взялся тот голод, что вынуждал его сочинять том за томом, бродить по свету, сжигая кожу греческим солнцем, огнем вымерших философов и эфебов, надрываться-корячиться, исходя седьмым потом не столь аппетитного в эдаком возрасте самурайского бодибилдинга, сжиматься в ожидании быть по-тараканьи раздавленным в кабине истребителя деморализованных, псевдоимператорских якобы-«форсиз», пытаться гальванизировать меченосную сказку в эпоху «Мицубиши» и «Панасоника», сколачивать театральную армию мальчишек, громыхать камнепадом воззваний к не имевшим ушей его выслушать и совершать великое множество прочих, столь же нелепых поступков, загонявших в тупик друзей и биографов, — да он спятил, утешали они свою дряблость.
Маниакальная, с позволения сказать, воля художника. Необходимость все время быть на виду. Идеологическое призвание. Мечта изменить направление истории, в которой захлебывалась и пускала пузыри родная страна. Чепуха это все. Ни оптом, ни в розницу эти доводы не убеждали его. А он не мог уже действовать, не мог жить без осознанья того, что же так изводило его два с половиной десятилетия кряду, что заставляло его быть другим даже по отношению к тем, кто тоже выламывался из строя, что так жгло и уродовало его изнутри, как будто там рвался зверь. Изнутри? Он догадался. Суть в том, что внутри — именно так. Обычно внутреннее ассоциируется с ментальной, психологической сферой, но в данном разрезе («разрез» тут самое подходящее слово) его нужно трактовать буквально. Иные внутренности, другое анатомическое устройство. Выше мы уже говорили об этом, а Мисима додумался тридцать лет назад. Даже не мозг. Что-нибудь особенное с печенью, сердцем, легкими, селезенкой. Их количество, расположение, нетривиальные функции, аномалия и стигматизированность ею. Вот что ему не давало покоя, вот что с какой-то поры, дойдя, вероятно, до парализующего максимума, не давало ему жить в режиме привычного сумасшествия и даже вовсе не давало жить, домогаясь от него вскрытия, ритуально обставленного осмотра. Он должен был лично во всем убедиться. Посмотреть в глубь себя. Таков был приказ, которого он не смел ослушаться.
В «Солнце и стали» читаем метафорическое и направленное в обратную сторону (изнутри к поверхности) предвосхищенье содеянного. «Предположим, что существует некое совершенно здоровое яблоко… Внутреннее устройство яблока скрыто от взоров. И вот в белесой темноте, в плену сочной мякоти томится сердцевина, с неистовым трепетом желающая удостовериться, что ее яблоко — само совершенство. Итак, плод несомненно существует — это факт. Однако сердцевине этого недостаточно, ей нужен свидетель — если не Слово, то тогда зрение. Для семян единственный достоверный способ бытия — одновременно существовать и видеть. Решить это противоречие возможно только так: взять нож и разрезать яблоко пополам, чтобы сердцевина оказалась на свету, сравнявшись в этом с румяной кожицей. Но сможет ли после этого плод существовать дальше — вот в чем вопрос. Жизнь яблока оборвана; сердцевина принесла существование в жертву ради того, чтобы увидеть».
