— И долго такой мир может существовать? Как вы думаете? — поинтересовался Одинцов.
— Не очень долго. Но на наш век хватит.
— Жаль.
Ротов хохотнул.
— А что вы возмущаетесь? Это же было предсказано. Да что древние, им положено знать. Но даже поэт XX века написал в свое время: «Кому — бублик, а кому — дырка от бублика». Помните? А в начале XXI века мы можем этот стих перефразировать так: «кому — тело, а от кого остаются почки от тела». Так-то, Лёнечка.
Одинцов вдруг серьезно затосковал.
Тарас поглядел на него и пожалел:
— Веселия вам не хватает, мой друг, веселия… Посмотрите на меня: я в принципе человек веселый. Если я умру, пощекотите мой труп, только обязательно, Лёня, и труп мой захохочет. Проще на мир смотреть надо. Все эти герои — в ад попадут, а вдруг и вы попадете…
— Это еще почему?!
— Не зарекайтесь. И сама справедливость может сойти с ума. Мы должны быть ко всему готовы. Ну что вы, дорогой мой, к примеру, в аду будете делать?
Одинцов развел руками.
— А я вам скажу. Если вы — метафизический лох будете всю жизнь там визжать, а если подготовитесь — то хохотать, ибо поймете, что все — мираж, и даже ад. И потому остается только хохотать… Хохотать над адом, — согласитесь, это не плохо. Потому-то я — человек веселый. Но сделаться таким веселым в аду — очень трудно, почти недостижимо. Легче для смертных загрустить в раю.
— И вы считаете, Тарас, что достигли такого состояния?
Ротов взмахнул руками, как крыльями.
— Ничего такого я не говорил и не дерзну говорить. Только втайне надеюсь.
— Грош цена тогда вашему веселью.
— Почему? А этот мир? Вы думаете, в нем легко быть веселым при любых обстоятельствах? А потом, подготовка, дорогой мой, подготовка. Этот мир — самое подходящее место, чтобы быть готовым для пребывания в аду.
— Лихо.
— Да, кстати. Переведем разговор на другую тему. — И Ротов, выпучив глаза, допил из горла бутылку пива. — Морду-то вы зачем тому поющему господину набили? Мне показалось, что тут что-то не то. Хе-хе-хе-ха-ха. А я большой любитель, когда случается что-нибудь не то.
Лёня встал.
— Мне пора. Извиняюсь, но надо.
Ротов развел руками.
— Не смею задерживать. Насильно вам рот не откроешь. Нет, так нет.
Они расстались. Когда Лёня приехал домой, Леры еще не было дома. Зазвенел телефон. Одинцов вздрогнул и, почему-то в нервном поту, успел взять трубку. И услышал:
— Это Аким Иваныч говорит. Держитесь, Лёня, настойчиво держитесь. Мы скоро увидимся.
И не дожидаясь ответа, говоривший повесил трубку…
Алёна возвращалась вечером с фортепьянного концерта. В сознании звучала музыка Рахманинова. Она любила слушать музыку одна, без друзей.
Чтобы пройти к метро, она свернула в незнакомый ей переулок. Прохожих мало, зато в стороне золотели купола церкви. Она залюбовалась ими и не заметила, что рядом почти бесшумно остановился черный мерседес.
Тревога вонзилась в сердце только когда открылась дверца машины. Мгновение — и цепкие, почти обезьяньи по хватке, лапы двух крепких большеголовых мужчин обхватили ее и втащили в машину. Дверца захлопнулась.
Прошло всего несколько секунд, и жизнь ее изменилась до безумия. Она сидела на заднем сидении мерседеса, а по бокам — большеголовые, молчаливые мужчины. Впереди — водитель, но голова крохотная, точно прячущаяся внутрь тела.
Алёна хотела закричать, но поняла, как это опасно. Мужчины по бокам молчали, водитель молчал, и она молчала, стараясь сдержать дрожь. А машина мчалась неизвестно куда.
Первые минуты ужас не давал ей возможности думать. Сердце билось так, что она чувствовала: оно вот-вот выпрыгнет, и она погибнет… Зачем? Может быть, есть шанс выжить? Ее не бьют, ведут себя тихо, хотя и жутковато. Но ведь не известно, что будет.
В этот момент она ясно осознала, что если даст волю своему обычному ужасу — шансов не будет. На этот раз страх не спасет ее, как спасал раньше… А ей хотелось жить, и это таинственное желание заставило ее собраться с мыслями.
Даже дрожь перестала бить, постепенно затухая.
Что с ней хотят сделать? Изнасиловать? Глупо. Секс сейчас не проблема. Ограбить? Глупо. Маньяки? Она мельком взглянула на лица большеголовых. Слишком тупы. Ей даже показалось, что эти двое едят, едят какую-то невидимую пищу. Во всяком случае, выражение глаз у них было такое, как у людей при последней стадии обжорства.
Больше всего ее страшила мысль об убийстве, и она, настроив себя на самое худшее, стала вспоминать, что нужно сделать, чтобы преодолеть страх перед смертью…
Пока она так мучилась, мерседес уже покинул пределы Москвы и несся по Щелковскому шоссе.
— Может быть, вы ошиблись? — наконец вырвалось у нее.
Это были первые слова, произнесенные в салоне этого мерседеса.
Минуту-другую никто не отвечал. Потом большеголовый справа от нее процедил:
— Мы не ошибаемся. У нас работа такая.
— И что за работа?
— На сегодня — доставить вас в один дом.
— А дальше?
— Дальше нам не известно.
Большеголовый слева гавкнул:
— Лучше помолчите. Мы молчим, и вы молчите.
Алёна сообразила наконец, что окна машины были с тонированными стеклами. Да и без этого она бы не разобралась, в каком направлении ее везут. Тьма была вокруг, только мелькали пятнышки света. Поворот, еще поворот. Алёна молилась про себя. Еще поворот и машина остановилась около каменной ограды, напоминавшей крепостную стену. Вверху торчали железные острые прутья. Ворота открылись, и машина въехала внутрь этой крепости. Там на лужайке возвышался трехэтажный каменный дом с замысловатой башней. В стороне — несколько пристроек. Участок, окружающий дом, был огромен и весь в лесу, так что в нем, наверное, можно было охотиться.
Большеголовые вывели Алёну. Не били, матом не ругались.
— Нам туда, — указал один из них на главное здание.
Алёна осторожно пошла за ними. Прошли охрану. Большеголовые провели Алёну в комнату на втором этаже. По пути — никого, ни единой души. Комната оказалась метров двадцать, в углу кровать, обычная мебель — очень странно для такого дома. «Может быть, это каземат, тюремная камера», — подумала Алёна. Большеголовые ушли не попрощавшись, сказали только, что за ней придут.
Алёна опустилась в кресло. Опять все силы были направлены на то, чтобы убить страх перед смертью. «В конце концов, это же не катастрофа — покинуть этот мир, — убеждала она себя. Этим же кончается все. Впереди — много миров». Но не эти мысли успокоили ее. Потом были молитвы на дарование достойной христианской кончины и на спасение души.
Но никто за ней или к ней не приходил.
Минуло полчаса. В конце концов (она знала некоторые «методы» в основном от Вадима), ей внезапно (раньше такое случалось крайне редко и на мгновения) удалось войти в то состояние, которое в Веданте называется четвертым состоянием сознания или «турией». Она сразу почувствовала облегчение. «Вот это действительно неуничтожимо, неуничтожимо в принципе, и оно совершенно конкретно. В этом убежище мне ничто не грозит, это мое истинное «я» — подумала она.
Она не смогла долго удержать это состояние, но в душе все ликовало: удалось, удалось!
Еще три минуты — и неожиданный, тихо-зловещий стук в дверь.
Она стала молиться — «Царю Небесный…..» и не отвечала на стук, погрузив ум в молитву. Дверь, тем не менее, как-то призрачно открылась и вошла девица, несколько даже забитого вида, но с подносом в руках, на котором стояла чашечка кофе и бутерброды с икрой.
— Подкрепитесь, Алёна, — сказала девица и подкатила к ее креслу журнальный столик, поставив на него поднос с «подкреплением».
— Зачем я здесь? Чей это дом? Кто хозяин? — быстро проговорила Алёна.
Решительный взгляд ее глубинно-голубых глаз устремился на вошедшую. Но Алёну поразило мелькнувшее рабское выражение у нее. Девица испуганно отшатнулась:
— Я не знаю, я ничего не знаю…
И быстро, виляя задницей, вылетела из комнаты.
Алёна озадачилась. То, что ее назвали по имени, почему-то вызвало надежду, но испуг девицы породил самые черные подозрения. Она даже не решилась притронуться ни к кофе, ни к бутербродам, хотя они казались весьма заманчивыми и аппетитными.
— А вдруг они отравлены? — подумала она.
Лишь только она об этом подумала, как дверь, уже без предварительно-зловещего стука, а просто бесцеремонно распахнулась, и на пороге оказалась молодая женщина в черном платье. Ее лицо встревожило Алёну, — оно было значительно, но в каком-то подпольно-безумном смысле. В ее лице дышало что-то сладострастно-неприятное, змеино-причмокивающее, но умное и даже холодное, как блеск луны. Взгляд ее был внимательным, но отсутствующим.
