КНИГА 5:МОИ ТРИ АБОРТА
В дверь здесь тоже нужно было звонить. Звонок не походил на серебряный колокольчик моей библиотеки, теперь такой далекой. В этот звонок нужно было звонить, нажимая на него пальцем. Что я и сделал.
Пришлось ждать, пока кто-нибудь ответит. Детишки не отвлекались на игру и смотрели на нас. Маленькие, грязные и оборванные. У них были странные истощенные тела и лица, по которым трудно определить, сколько мексиканским детям лет.
Ребенок, которому на вид пять, оказывается восьмилетним. Ребенку, которому на вид семь, оказывается десять. Ужас.
Подошли мексиканские мамаши. И тоже стали на нас смотреть. Глаза были совсем невыразительными, но именно так говорили нам: женщины знают, что мы -- abortionistas.
Затем дверь в клинику доктора плавно распахнулась, словно собиралась открыться точно в это время, -- нас встретил сам доктор Гарсия. Я не знал, как он выглядит, но понял, что это он.
-- Прошу вас, -- сказал он, жестом приглашая нас внутрь.
-- Спасибо, -- сказал я. -- Я только что звонил вам по телефону. Я друг Фостера.
-- Я знаю, -- спокойно сказал он. -- За мной, прошу вас.
Врач был маленького роста, средних лет и одет, как врач. Клиника у него была просторная, прохладная, много кабинетов, лабиринтом уводивших в глубину, о которой мы ничего не знали.
Доктор привел нас в маленькую приемную. В ней было чисто -- современный линолеум и современная врачебная мебель: неудобная кушетка и три стула, на которых никак не устроиться.
Обстановка здесь такая же, как и в кабинетах американских врачей. В углу -- высокое растение с большими плоскими и холодными зелеными листьями. Листья ничего не делали.
В приемной уже сидели люди: отец, мать и молоденькая дочь-подросток. Очевидно, она имела отношение к новенькому автомобилю, стоявшему у входа.
-- Прошу вас. -- Врач показал на два незанятых стула. -- Скоро, -- мягко улыбнулся он. -- Подождите, прошу вас. Скоро.
Он ушел по коридору в другую комнату, которой нам не было видно, оставив нас с этими тремя людьми. Они не разговаривали, и во всем здании стояла странная тишина.
Все нервно посматривали друг на друга -- так бывает, когда время и обстоятельства доводят нас до запрещенных операциий в Мексике.
Отец был похож на банкира из маленького городка в долине Сан-Хоакин, а мать -- на женщину, увлеченная общественной деятельностью.
Хорошенькая и очевидно неглупая дочь ждала аборта и не знала, что делать со своим лицом, поэтому все время улыбалась в пустоту -- быстро и резко, как лезвием ножа.
Отец выглядел сурово -- будто собирается отказать кому-то в кредите, а мать -- смутно возмущенно, словно кто-то рискованно пошутил на званом чае Общества друзей де Молэй.
Дочь, несмотря на тугое расцветающее женское тело, была слишком молода для аборта. Ей следовало заниматься чем-то другим.
Я перевел взгляд на Вайду. Она тоже выглядела слишком юной для аборта. Что мы все здесь делаем? Ее лицо все больше бледнело.
Увы, невинность любви -- просто нарастающее физическое состояние, ее не формируют наши поцелуи.
Прошла то ли вечность то ли десять минут, врач вернулся и поманил нас с Вайдой за собой, хотя другие ждали дольше. Наверное, это как-то было связано с Фостером.
-- Прошу вас, -- тихо сказал доктор Гарсия.
Мы пошли за ним через вестибюль в маленький кабинет. Там стоял столик и на нем -- пишущая машинка. В темном прохладном кабинете с опущенными жалюзи, стояло кожаное кресло, на стенах и на столе -- фотографии доктора с семьей.
Еще там висели различные аттестаты -- они показывали, какие медицинские степени получил доктор и какие университеты окончил.
Дверь из кабинета вела прямо в операционную. Девочка-подросток наводила там порядок, ей помогал мальчик, тоже подросток.
На подносе с хирургическими инструментами запрыгало голубое пламя. Мальчик стерилизовал их огнем. Нам с Вайдой стало страшно. В операционной стоял стол с металлическими штуками -- придерживать ноги, -- и к ним прилагались кожаные ремни.
-- Без боли, -- сказал врач Вайде, а потом мне. -- Без боли и чисто, все чисто, без боли. Не волнуйтесь. Без боли и чисто. Ничего не останется. Я доктор, -- сказал он.
Я не знал, что ему ответить. Я так волновался, что был почти в шоке. С лица Вайды исчезли краски, а глаза будто ничего больше не видели.
-- 250 долларов, -- сказал врач. -- Прошу вас.
-- Фостер говорил, 200. Это все, что у нас есть, -- услышал я собственный голос. -- 200. Так вы сами сказали Фостеру.
-- 200. Это все, что у вас есть? -- сказал врач.
Вайда стояла и слушала, как мы торгуемся о цене ее живота. Ее лицо было бледнее летнего облака.
-- Да, -- сказал я. -- Это все, что у нас есть.
Я вытащил из кармана деньги и отдал врачу. Протянул деньги, и он взял их из моей руки. Положил к себе в карман, не пересчитывая, и снова стал врачом -- на все время, что мы там пробыли.
Он не был врачом всего одно мгновение. Как-то странно. Не знаю, чего я ожидал. Но хорошо, что он был врачом все остальное время.
Фостер, конечно, оказался прав.
Став врачом, он повернулся к Вайде, улыбнулся и сказав:
-- Вам не будет больно и все будет чисто. Ничего не остается и без боли, милая. Поверьте мне. Я доктор.
Вайда улыбнулась половинчато.
-- Сколько уже? -- спросил врач у меня, начав показывать на ее живот, но не закончив, поэтому рука его стала жестом, который ничего не добился.
-- Недель пять или шесть, -- сказал я.
Вайда теперь улыбалась на четвертинку.
Врач помолчал и посмотрел на календарь у себя в голове, затем ласково кивнул ему. Вероятно, календарь ему был хорошо знаком. Они были старыми друзьями.
-- Не завтракала? -- спросил он, снова начав показывать на живот Вайды, но опять ему это не удалось.
-- Не завтракала, -- ответил я.
-- Хорошая девочка, -- сказал врач.
Вайда теперь улыбалась на одну тридцать седьмую.
Мальчик закончил стерилизовать хирургические инструменты и вынес небольшое ведерко в другую большую комнату, соседнюю с операционной.
В другой комнате, кажется, стояли кровати. Я наклонил голову и смог разглядеть в ней кровать -- на кровати спала девушка, а рядом на стуле сидел мужчина. Похоже, в комнате было очень тихо.
В тот момент, когда мальчик вышел из операционной, я услышал, как в туалете спустили воду, потом вода полилась из крана, потом вода полилась в туалет, потом снова спустили воду, и мальчик вернулся с ведерком.
Ведерко было пустым.
На запястье у мальчика были большие золотые часы.
-- Все в порядке, -- сказал врач.
Девочка-подросток, смуглая и хорошенькая, и тоже с симпатичными часиками, вошла в кабинет и улыбнулась Вайде. Такой улыбкой, которая говорила: Уже пора; пойдемте, пожалуйста, со мной.
-- Без боли, без боли, без боли, -- повторял врач, точно нервную детскую считалку.
Без боли, подумал я, как странно.
-- Вы хотите смотреть? -- спросил у меня врач, показав на смотровую кушетку в операционной, где я мог сидеть, если мне хотелось посмотреть на аборт.
Я перевел взгляд на Вайду. Она не хотела, чтобы я смотрел, и я не хотел смотреть тоже.
-- Нет, -- ответил я. -- Я останусь здесь.
-- Пойдемте, прошу вас, милая, -- сказал врач.
Девочка тронула Вайду за руку, Вайда зашла с ней в операционную, и врач закрыл дверь, но она, на самом деле, не закрылась. Она осталась открытой примерно на дюйм.
-- Больно не будет, -- сказала девочка. Она делала Вайде укол.
Затем врач сказал мальчику что-то по-испански, тот ответил «О'кей» и что-то сделал.
-- Снимите одежду, -- сказала девочка. -- И наденьте это.
Затем врач сказал что-то по-испански, мальчик ответил по-испански, а девочка сказала:
-- Пожалуйста. Теперь поднимите ноги. Вот так. Хорошо. Спасибо.
-- Все правильно, милая, -- сказал врач. -- Совсем не больно, правда? Все будет в полном порядке. Ты хорошая девочка.
Затем он сказал мальчику что-то по-испански, девочка сказала врачу что-то по-испански, а тот сказал что-то по-испански им обоим.
На миг в операционной стало очень тихо. Я чувствовал прохладный сумрак докторского кабинета у себя на теле, словно руку какого-то совершенно иного доктора.
-- Милая? -- сказал доктор. -- Милая?
Ответа не было.
Затем врач сказал что-то по-испански мальчику, и мальчик ответил чем-то металлическим, хирургическим. Врач сделал что-то этой штукой, металлической и хирургической, и вернул ее мальчику, а тот дал ему еще что-то, металлическое и хирургическое.
Некоторое время там все было либо тихо, либо металлически и хирургически.
Потом девочка сказала мальчику что-то по-испански, а он ответил ей по-английски:
-- Я знаю, -- сказал он.
Врач сказал что-то по-испански.
Девочка ответила ему по-испански.
