— Поговорить со мной хотите? — спросил мужчина.
— Вы его знали, что ли? — Ванькины губы пересохли от волнения. — Мне так показалось.
— Немного. Почти не знал. Два раза виделись — и все. По-моему, он далеко не ушел, где-нибудь поблизости прячется, пережидает. Может быть, однажды ночью к вам постучится или к вашей сестре. Будьте готовы.
— Пусть стучит, — зло сказал Ванька, — его ждет ласковый прием.
— Но вы… — предостерегающе поднял брови мужчина.
— Понимаю, не маленький. Живым доставлю куда надо. Вот разве убегать станет и морду немного поцарапает. Так в том моей вины нет.
Со скрытой улыбкой они посмотрели друг на друга. И хотя улыбка была, вроде бы, неуместна сейчас, все-таки она появилась, вспыхнув тихим огоньком и сразу погаснув.
— В районе знают, где меня найти, — сказал мужчина в сером пиджаке. — Если что, обращайтесь прямо туда.
Ванька согласно кивнул. Разговор с мужчиной вернул ему спокойствие, которое, правда, не заглушило ни боли, ни сосущего чувства вины в смерти деда Ознобина и безвестной странницы.
Раньше и боль, и вина в смертях были какими-то кипящими, обжигающими Ваньку горячими брызгами изнутри, теперь же они ровным жжением напоминали о себе, и одно только могло погасить это жжение: надо найти Шилова, заломить ему руки за спину, бросить его, униженного, на землю. Если это сделает кто-то другой, жжение станет вечным — до скончания дней нипочем не избавиться Ваньке от боли и вины.
Мужчина в сером пиджаке словно угадал состояние Ваньки, и ни о чем больше говорить не стал, лишь ободряюще прикоснулся к его плечу и решительно зашагал к поджидающей его машине.
Сначала, прямо на глазах, обмелела речушка. Берега обнажились, красная глина потрескалась, зелеными пятнами на ней засохли водоросли и лягушачья икра.
Затем, тоже прямо на глазах, вытекла по капле жизнь из ветел. Они снова стали похожи на обветренные, старательно обмытые дождем кости неведомых зверей. Только кое-где на их стволах сохранились клочья темно-коричневой коры.
Птицы, которые с радостью садились на ветлы, пока те были живыми, теперь далеко стороной облетали страшные белые деревья. Высоченная крапива, росшая вокруг ветел, в одночасье пожелтела, трубчатые её стебли прогнили насквозь и опали вниз, к самому основанию стволов.
Вокруг зайцевского дома растительность еще буйствовала, но потом и здесь нежная зелень листвы сменилась желтизной, по которой расползлись едкие ржавые пятна.
Внезапно на грядках вымахали здоровенные сорняки. Зацветшие было огурцы увяли, и яркие их цветочки, полиняв, стали сначала белыми до прозрачности, а затем окрасились в гнилостный коричневый цвет.
Природа словно бы показывала свою исконную неразумность. От прикосновения рук Левашова растения жадно наливались жизненными соками, обильно цвели, буйно росли, поражали плодами. Без него они становились хилыми и блеклыми, какими с древности стремились в небо на этой неласковой, скупой земле.
Но, может быть, какой-то скрытый десятый или сотый смысл был во всем этом? Может быть, природа таким образом намекала: неважно какой ты есть, важно как ты относишься к земле и всему, что растет, цветет, плодоносит на ней? Или, может быть, все противоестественные изменения в Березовке с одной-единственной целью происходили: заставить Левашова понять, наконец, что зло и смерть, посеянные им, это совсем не то, для чего он был предназначен, явившись на белый свет?
А что же тогда — то? Не верится в прямолинейную простоту Природы: мол, поведи себя в жизни Левашов иначе, он мог бы осчастливить людей невиданными плодами, удивить цветами, которых они так и не увидели, поразить, к сожалению, ненаписанными картинами.
Нет, скрытый и непонятный смысл был во всем этом.
С грустью следила Мария, как покрывается зеленым мхом забор вокруг их двора, как темнеют его доски и оседают в траву, снова захватившую все пространство вокруг избы.
Петух на крыше проржавел насквозь всего за одну ночь. Старательно вырезанные из оцинкованной жести цифры выпали и валялись теперь на крыше, которая, как и забор, покрывалась зеленым мхом, таким нежным на вид, но безжалостно свидетельствующим о запустении.
Не покладая рук, Мария пыталась сохранить в избе чистоту и порядок. У нее ничего не получалось. Пыль и паутина все настойчивее захватывали любой уголок, превращая еще недавно такую нарядную избу в грязную и холодную, пропахшую насквозь нежилыми запахами.
В этом тоже, кажется, был какой-то скрытый смысл. Может быть, и тут следовало видеть намек: в семье, в красиво ухоженном доме должно было бы воплотиться для Левашова его существование на земле, а не в крови, не в слезах, которые сушили сердца и лились из-за него; не в тугих кольцах едкого дыма, который поднимался в низкое небо от сожженных Левашовым изб.
Недели три Мария безрезультатно боролась с запустением. Когда же однажды утром выйдя во двор она увидела, что крапива растет у самого крыльца, заслоняя все окна и вход в избу, а на скользких от плесени ступеньках греются три жирных жабы, она бессильно заплакала, кинулась обратно в избу, наскоро одела сына и навсегда, ни с кем не простившись, покинула Березовку.
От крыльца до калитки ей пришлось идти сквозь крапиву. Она старалась повыше держать сына, чтобы широченные жгучие листья не коснулись его нежной кожи. Жабы, спрыгнувшие с крыльца, когда Мария спускалась по нему, опять уселись на полусгнивших досках и о чем-то стали переговариваться. Марии показалось, что они радуются ее бегству из родного дома.
За околицей Мария встретила Ваньку. Он вез пустые бидоны.
— Уходишь? — хмуро спросил брат. — Правильно. А я пока останусь.
— Что со мной будет, Ваня? — жалобно спросила Мария.
— Ты в город пробирайся. Дворником устроишься или уборщицей. Можешь на стройку пойти. Разнорабочей. Не отчаивайся, сеструха. Ей-богу, хуже тебе не будет. Вот увидишь.
— Страшно.
— Сначала все страшно.
Племянник, улыбаясь, протянул к Ваньке руки. Тонкие его губки и острый подбородок такими шиловскими были, такими ненавистными Ваньке! И все-таки он, пересилив себя, взял племянника, несколько раз подбросил вверх, отчего тот захлебнулся счастливым хохотом. И долго-долго еще смеялся. Смеялся, когда мать и дядька уже простились, и мать зашагала с ним на руках по пронизанному солнцем лесу, а дядька остался стоять на месте, и стоял с час, наверное, не в силах избавиться от ощущения, что видит сестру в последний раз. Но едва оцепенение прошло, Ванька суетливо развернул телегу и бросился догонять Марию.
— Не так надо было проститься… Не по-людски как-то получилось… Что же это я? — шептал он. — Догнать… Догнать…
Бидоны колотились друг о друга, наполняя спокойный лес жестяным грохотом. У одного из них отскочила прорезиненная изнутри крышка, и к жестяному грохоту добавились глухие ее удары то о борт телеги, то о бидон.
Дорога замысловато вилась между сосен, и за каждым поворотом Ванька надеялся увидеть сестру с племянником. Однако их все не было и не было. Наконец он заметил сидящую на обочине Марию. Племянник ползал возле, держа в руках клейкую от смолы шишку.
— Заслышала грохот и остановилась, — сказала Мария.
— Правильно сделала, — задыхался от возбуждения Ванька. — Может, тебе не уезжать? Может вместе, а? Вдвоем легче.
— Не знаю, Ваня.
— А че знать? Вдвоем легче. И ежу понятно.
— Я не вернусь назад. Не могу.
— Ну смотри…
Мария встала, отняла у сына шишку, выбросила ее, тот заплакал, и Марии пришлось сначала поднять шишку, вернуть сыну и только потом взять его, успокоившегося, на руки и двинуться дальше.
И в этот раз брат с сестрой не сказали друг другу никаких слов утешения, не обнялись при расставании, не смахнули слез, потому что слез не было — сухими тоскливыми глазами посмотрели друг на друга, прощаясь, Мария и Ванька.
Девчонка бродила по Березовке, и все считали своим долгом хоть как-нибудь помочь ей: то зазывали пообедать, то давали ей ношеное платье, то укладывали спать. Девчонка доверчиво тянулась ко всем, но в глазах ее не угасало ни на секунду недоумение: а где же бабушка, куда она девалась? Казалось, девчонка постоянно ждала момента, когда надо будет идти дальше. Она не привыкла так долго находиться на одном месте.
Избу деда Ознобина девчонка обходила стороной. Всякий раз, оказываясь поблизости, она начинала плакать. Затем паника охватывала ее и она с криком бежала по Березовке, словно переживая снова и снова произошедшее в ознобинской избе. И только когда кто-нибудь ласково останавливал девчонку, она успокаивалась, крик замирал, но долго еще ее руки тряслись, а в глазах не высыхали слезы.
Ванька боялся подходить к девчонке — не знал, что говорить, как вести себя. Она сама подошла к нему, одетая в мужской пиджак, который был ей велик. Рукава закрывали худенькие кисти. Это мешало девчонке. Она подошла к Ваньке, стоявшему у калитки и решившему наконец заговорить с нею, и показала на рукава.
