В памяти Бернара снова всплывали некоторые вечера, некоторые семейные обеды: его переполненная сдерживаемой агрессивности дочь, с презрительным видом: его благонравная жена; обе — стереотип женской элегантности своего круга: платья от Шанель, клипсы с бриллиантами; в конце стола Арно — волосы подстрижены бобриком, как у прусского офицера, негнущаяся спина, затянут в пиджак, напоминающий военный китель; и Бернар словно снова чувствовал своего рода электрический ток, который циркулировал между ним, двумя женщинами и подростком, зажигая в глазах то одного, то другого искры, а каждая реплика проходила сквозь зубы с потрескиванием, словно разряд тока высокого напряжения. Случалось немало бурь, особенно грозная была в тот вечер, когда Бернар обнаружил в комнате сына (он зашел туда, чтобы попросить книгу) любопытный игрушечный набор: два револьвера, кортик и фуражку вермахта, много гербов со свастикой, фотографии грандиозного ночного сборища в Нюрнберге и, наконец, портрет Гитлера, на котором, право, не хватало только автографа. Гнев Бернара поверг пятнадцатилетнего Арно в ужас. Вечером Сесиль, узнав о скандале, упрекнула мужа в горячности: «Нет, поверь мне, в душе он вовсе не нацист!.. Все это просто инфантильность… Да, я знала о существовании этих игрушек, Арно от меня ничего не скрывает… Совершенно невинная забава, уверяю тебя. Юношеская романтика… Мечты о величии… Гитлер для него — Наполеон…»
Покидая в 1963 году Францию, Бернар не задумывался о том, вернется ли он, и если вернется, то когда. Все десять лет, проведенные им в Аргентине, он был так поглощен работой, что ему ни разу не удалось выкроить время и хотя бы на несколько недель съездить домой. Он свыкся с новым образом жизни, со страной, с ее жителями и их нравами с такой быстротой, что это поразило даже его самого. Франция была далеко; все, что происходило там, перепутывалось в его сознании с тем, что происходило в остальном мире, и отзвук событий лишь глухо доходил до дома, затерявшегося среди пампы. Время от времени разражались войны на Востоке, на Ближнем Востоке. Волнения молодежи вспыхивали во многих западных столицах и университетских парках Америки; они ставили в затруднительное положение правительства, потом с началом каникул затихали. Почти повсюду давали себя знать первые симптомы мирового экономического кризиса. На фоне таких столь различных потрясений формировались все человеческие судьбы в XX веке. Поглощенный своей работой, Бернар следил за событиями в мире не слишком регулярно и без особого внимания. Однажды у него случился небольшой сердечный приступ, не тяжелый, но он исподволь заставил Бернара задуматься о себе, о своей жизни. В расцвете физических и духовных сил он вдруг понял, что старость уже подкарауливает его, она не за горами, притаилась на обочине. И тогда он в полной мере осознал, что ждет его в этом добровольном изгнании. Он неожиданно затосковал по небу более прозрачному, горизонту более строгому, городам более древним и жизни более беспечной и, быть может, более возвышенной. В нем проснулся интерес к духовным ценностям, к неведомым ему областям искусства и Красоты. Он сказал себе, что он варвар, неотесанный мужлан; и у него появилось желание стать немного лучше, тоньше, если это еще возможно… Пришло время, решил он, снова собираться в путь, снова менять жизнь, и он тут же наметил себе программу действий. Полгода он будет проводить в Аргентине, полгода — в дорогой его сердцу старушке Европе, ведь это, наконец, его родина. Во время его отсутствия estancia будет заниматься управляющий. Впрочем, Бернар уже давно подумывал создать там своего рода кооператив, хозяйствовать в котором сообща станут все, кто там работает. Он написал брату, известил его о своем возвращении. Он поделился с ним своими планами и попросил его обязательно приготовить для него те деньги, сумму весьма значительную, что составляли его долю прибылей, которые к тому же за десять лет принесли проценты. Он представлял себе удивление, быть может, даже подавленность своей семьи, ведь они, верно, уже считали, что избавились от него навсегда. Встреча, пожалуй, будет нелегкой… Ну и пусть! Эта тяжелая минута останется позади, и он отправится путешествовать, наконец-то насладится долгим досугом… С высоты своих древних крепостных стен, через пролегавший между ними Атлантический океан, Европа манила его.
Первое, что поразило Бернара, когда он ступил на родную землю на аэродроме Орли, был вид полицейского, парня, одетого в туго обтягивающие бедра темно-синие брюки и небесно-голубую рубашку — стоял сентябрь и было еще тепло. Когда взгляд Бернара упал на полицейского, тот как раз открывал элегантную сумочку, которая свисала у него с плеча на длинном ремне (как женские сумки во время оккупации). Заинтригованный Бернар остановился, спрашивая себя, что же этот блюститель порядка намеревается вытащить из своего ридикюля. Полицейский извлек оттуда всего лишь носовой платок и вытер им лоб.
Для вернувшегося на родину изгнанника это было первым признаком перемен, какой-то возможной эволюции…
Поезд, в котором был парикмахерский салон, киоск с сувенирами и gadgets[14], а также snack-bar[15], за четыре часа домчал Бернара домой. Брат, единственный представитель семьи, ждал его на перроне. Он постарел, но не так уж сильно. Он пробегал взглядом окна, ища Бернара, и во взгляде этом было столько беспокойства, столько нескрываемой тревоги, что Бернар подумал: «Кто-то умер. Леон страшится сообщить мне эту весть». Быстро выйдя из вагона, он с чемоданом в руке направился к брату. Они обнялись.
— Я заказал себе номер в «Отель де Франс», — сказал Бернар.
И так как Леон вяло запротестовал, что его, мол, ждут «дома», безапелляционным тоном в нескольких словах пояснил: после столь долгого, а главное, столь радикального отсутствия (ни писем, ни вестей), — отсутствия, походившего скорее на окончательный разрыв, неизвестно, какой прием уготовили ему близкие, поэтому он решил, что разумнее первые дни, пока он не встретится со всеми членами своей семьи и не узнает, сможет ли он жить дома, побыть одному.
Леон пробормотал:
— Как тебе будет угодно.
Леон отметил про себя, что Бернар не изменился, что он так и остался обидчивым сумасбродом, поступки которого невозможно предугадать, таким они его знали и раньше, и нужно смириться с его причудами. В машине Бернар спросил, здоровы ли «все». Да, здоровы. Никакое несчастье не постигло клан. Впрочем, если бы кто-нибудь умер, само собой разумеется, Бернара известили бы. Несмотря ни на что!.. А как все они поживают? Ну что ж, Сесиль просто пышет здоровьем. Франсина тоже. Она вышла замуж за местного дворянчика. Гаэтан де… Возможно, Бернар знает?
— О, ей удалось-таки подцепить дворянчика?! — воскликнул Бернар. — Давно она за ним охотилась.
Да, удалось. Живут они в добром согласии, но почти раздельно: она в Париже, где проводит большую часть времени, он — здесь. Он работает на заводе. Ну, «работает» сказано, пожалуй, слишком громко… Детей у них нет. Зато у Арно уже двое. Впрочем, Леон не припомнит, чтобы он видел жену Арно не беременной, разве только в первые два месяца после свадьбы… Оба сына Леона продолжают учиться: старший готовится защитить диплом инженера, отличный парень, младший собирается поступить в школу поли… Прошло всего несколько минут, а они уже разговаривали так, словно расстались лишь накануне: к ним вернулся их привычный непринужденный тон. Налет горечи, который Бернар почувствовал в первые минуты встречи, увидев, что годы наложили на лицо брата свою печать, исчез, и он понял, что Леон остался прежним, таким, каким был десять, двадцать или тридцать лет назад; и он восхитился этой статичностью, этой незыблемостью, которую время постепенно разъедает, но — так море размывает скалу — не меняет ее субстанции. С обеих сторон по ходу машины тянулся город. Вот здесь перемены просто били в глаза. Огромные магазины («универсамы» — пояснил Леон) пришли на смену некогда располагавшимся здесь лавчонкам. Изменили свой облик кафе; они действительно стали неузнаваемы, но, если отбросить блеск новизны и обилие электрического света, можно было бы подумать, что их оформили так специально для того, чтобы воскресить в памяти двадцатые и тридцатые годы, а может, даже начало века. («Стиль «ретро», — пояснил Леон. — Он теперь возрождается повсюду»). Что же касается одежды, то понять, что в моде, было просто немыслимо. Бернар увидел юбки длинные, до щиколотки, и короткие, выше колен, строгие английские костюмы, цветастые платья, несметное количество брюк. Джинсы, казалось, стали формой молодых, и юношей и девушек. Бернар отметил, что необычайно много красивых девушек. А юноши все походили на американцев… Спору нет, нация улучшается.
В своем номере в «Отель де Франс», развешивая в шкафу одежду, Бернар справился о делах. Леон ответил, что дела идут неважно. Экономический «бум» пятидесятых и шестидесятых годов давно миновал. В течение последних двух лет наблюдается «спад», он производит лишь опустошения. Торговый оборот резко падает. Активное сальдо баланса с каждым месяцем уменьшается: прямо-таки шагреневая кожа. Все труднее и труднее становится сохранять и завоевывать иностранные рынки сбыта: теперь у них появилось два грозных конкурента — Западная Германия и Япония. Да, да, Япония начала производить и экспортировать ротационные машины качеством по меньшей мере не хуже французских и по ценам весьма «конкурентным». Но самые ужасные неприятности доставляют требования рабочих. По малейшему поводу рабочие «распоясываются». За последние пять лет на заводе было семь или восемь забастовок, одна из них длилась целых три недели. Понимает ли Бернар, что это означает? Двадцать один день!.. Социальный климат ухудшается с каждой неделей. Лозунг «Соучастие в прибылях!» витает в воздухе. Возможно, недалек тот день, когда придется пойти на это.
