Но ничего такого. В комнате никого нет. Их сюда больше не тянет. Они обосновались в клаггасдорфском зале суда, который, скорее всего, давно разрушен и о котором сам Коб не вспоминал вот уже лет семьдесят. И не просто обосновались, а главенствуют там, судят его. Эти дети, которые, хоть они и не раз являлись в его дом, не сказали ему при этом ни слова, эти дети, которых он видел одетых по-разному и по-разному настроенных, теперь обращаются к нему строго, официально, надменно, предупредительно и слова употребляют такие, которые от детей не услышишь. И при этом глаз с него не сводят. А он смотрит на стену за их спинами, на несчастную Санни (нет, не на нее), на пол, на потолок, где случайные пятна и подтеки слиплись в рисунок, напоминающий карту одной из пустынных стран, о которых он прочтет много лет спустя. Но его снова притягивают бестрепетные глаза детей, пусть они снова — о, как тяжел их горящий, непримиримый взгляд — посмотрят на него.
И от этого взгляда не уйти — ни сейчас, ни тогда; не спрятаться ни в одной из пустынь, где он обитал, не уйти от унизительной лжи и уклончивых ответов, ведь это он их произносил. Он все еще слышит, как дает эти лживые ответы.
Его малолетние судьи, дети, внуки или правнуки Санни, которых ей не суждено иметь, тоже слышат его. Слышит его и Санни — она подняла было голову в надежде, когда вызванный ею свидетель начал говорить, и тут же уронила ее еще ниже.
Но как мог он встать на ее сторону? Кто бы ему поверил? Ведь люди в суде и за его стенами тут же решили бы, что он пытается защитить Санни только потому, что она развратила его, сделала своим любовником, учеником и вероотступником — разве не так? Что же он должен был заявить во всеуслышание, что в ту ночь, когда Малик осчастливил город своим приездом, он, Коб, или лишь его подобие, неумело пытался овладеть ею, а она мягко — чего он не заслуживал — отвергла его, а потом сидела рядом с ним в темноте и рассказывала, какой у нее смышленый братик, как он забавно шалит и болтает, как сучит ножками, за ним нужен глаз да глаз. А если он еще станет описывать, как во время игры в волчок грудь Санни коснулась его руки, а он хотел лишь одного, чтобы этот миг длился и длился, кому этот рассказ пойдет на пользу, кому во вред? О чем он будет свидетельствовать, о ее невинности или его виновности?
Ответ на все эти вопросы, по мнению Коба, был ясен. У него впереди жизнь, и жизнь эта предоставляла ему определенные возможности: карьеру, замысленную его отцом, к которой он с радостью готовился, положение, которое она ему доставит, уважение, которое он завоюет у окружающих, любовь, которую подарит ему будущая жена, дети, которые у него родятся и которых он будет растить. Если же он выберет другой путь, тот, на который его толкает Санни, его ждут только позор, глумление и презрение. А что еще хуже: люди, которых он не знал, но которые считают своим долгом знать о нем все, чего только о нем не нарасскажут, каких только поклепов на него не возведут.
Ну и выбор. Кто на его месте поступил бы иначе? Можно ли требовать от человека, чтобы он пожертвовал карьерой ради… — ради кого? Маленькой христоверки? Девчонки, которую он жалел, очень жалел, но все-таки она мало что для него значила.
Нет, говорит он им, этим не родившимся потомкам Санни, я ничего не могу рассказать вам о ней.
Нет, я никогда ее не замечал.
Нет, я ничего не знаю о ее отношениях с Малахи.
Нет, я перебросился с нею разве что парой слов.
Нет, я никогда не оставался с ней наедине.
Нет, она никогда не пыталась обратить меня в свою веру.
Нет, у нее и такой возможности никогда не было.
Да, говоря с вдовой о Малахи, описывая его состояние, я действительно произнес слово «околдовали». Да, я вполне понимаю значение этого слова.
Да, я слышал разговоры о том, что христоверы, в особенности их женщины, владеют даром колдовства.
Нет, я не знаю, правда это или нет. Я никогда об этом не думал.
Дети слушали его, на их лицах при этом никаких чувств не отражалось.
В конце жизни, ради надежд и обещаний которой он стольким поступился, Коб много бы дал, чтобы не говорить того, что тогда сказал, чтобы забыть о своих малодушных высказываниях, чтобы избавиться от этой парочки, слушавшей его ответы; он уверяет себя, что их не было там, куда перенесли их его воспоминания. Их вообще нигде не было, они не существуют, никогда не родились на свет. (Кто тому виной? Не он не он один!) Пробираясь через сумрачные камеры и коридоры памяти, изобилующие лицами, плечами, бородами, глазами, мимикой и жестами он силится отыскать тех двоих — судей, которые тогда действительно сидели на скамье, будто пара древних старцев-близнецов, тех двоих, тогда гораздо старше его по возрасту, а теперь, вероятно, в тех же годах. Они занимали судейские места по праву. Они должны быть где-то в закоулках его памяти, они должны найтись. Как только они найдутся, они сделают то, что не удалось совершить ему в одиночку, — прогонят детей с судейской скамьи, которую те незаслуженно и нагло заняли.
Но ему не везет. Ясные, сияющие детские лица обращены к нему: их не искажает боль, не обременяет опыт, у них чистый взгляд и не изборожденные морщинами лбы, они совсем юные, но знают о нем и о том, что он говорит о себе и не говорит о Санни, больше тех, настоящих судей. Знают, причем во всех подробностях, кем он станет и даже что он представляет собой теперь, сегодня: старик, который временами ходит по комнате взад-вперед, иногда выводит какие-то случайные слова, иногда лежит на полу, прикрыв глаза руками, как будто это ему поможет. Как будто все вокруг поглотит тьма!
Его поступку нет оправдания — пусть так (сказал он сам себе, в своей комнате). Тогда он не знал, что от позора, чувства вины и одиночества не так-то легко избавиться. Они находят дорогу из одного времени в другое, лазейки, куда можно спрятаться, много способов напомнить о себе; они терпеливы, умеют ждать. Не подозревал он также и о том, как многолико презрение к себе, ощущение собственной никчемности или разъедающее душу осознание, что ты неудачник.
И никуда теперь от этого не деться. Он мог бы вести себя, нет, не обязательно как победитель, баловень удачи, но (скажем теперь так!) как Малахи до его болезни — самодостаточный, мыслящий независимо, уверенный в себе, которым он так восхищался. Вместо этого он выбрал путь, казавшийся ему безопаснее и легче. И только теперь, в старости, другим человеком — слишком поздно — обнаружил, когда уже ни для кого, кроме него, это не имело никакого значения, каково построить жизнь на лжи и грязи, на костях невинной девочки, о невиновности которой он знал и которую не осмелился спасти.
Имелось и кое-что еще. Будь Коб посмелее, он мог бы рассказать об этом суду. Но как раз об этом обстоятельстве ему не задали ни одного вопроса. Даже дети, эти малолетние судьи, не упомянули о нем, так же как и Малахи, который сидел на своей скамье — и то ли слушал, то ли не слушал, о чем говорил его бывший друг. Коб мог бы рассказать суду, что голос, совращавший Малахи согласно его сбивчивым показаниям с пути истинного и выставлявший его веру в Бога нелепой и зряшной, был его, Коба, голос, а бедняжка Санни тут ни при чем. Это он, подмастерье Коб, надежный, открытый, добропорядочный, благонамеренный юноша, о котором переплетчик Хирам был самого высокого мнения, — он и никто другой. Только он.
Однако об этом он не сказал ни слова.
Он снова слышит пронзительные голоса своих судей. Допрос продолжается.
Ты подмастерье Коб?
Да, я.
Ты переплетчик Коб?
Да, я стану переплетчиком.
Почему ты не рассказал правды о Санни?
Потому что это ей не поможет.
Только поэтому?
Потому что мне страшно сказать правду.
Чего ты страшишься?
Того, что обо мне подумают люди.
Тебе не страшно, что подумает о тебе Санни?
Молчание.
Не страшно, что станется с Санни?
Молчание.
Не страшно, что станется с тобой?
Молчание.
Веришь, что тебе это сойдет с рук?
Другим сходят рук дела и похуже! Куда хуже! Они так поступают изо дня в день!
Ты — не другие. Ты Коб. И никогда не будешь никем другим, сколько не проживи. Но только тебе дан шанс понять, кем ты можешь стать, если хватит духу.
Да знаю я, чтоб вам, все я знаю. А кое-что знал и тогда.
Тем не менее надеешься все забыть?
Да. И не буду вспоминать долго-долго, дольше, чем вы думаете.
Но ведь вспомнишь?
Да.
Теперь черед Коба задавать вопросы.
Каков же ваш приговор? Забыть или помнить — мой удел?
Приговор этим не ограничивается.
Что же еще?
Тебе никогда не стать человеком, которым ты мог бы стать. Никогда не узнать, что значит не стыдиться себя. Ты будешь следовать за толпой. И потворствовать преступлению. Будешь молчаливым свидетелем гонений. Соучастником убийства. Одним из множества.
