«Есть восемь бедствий — рождение, сто разных болезней, наступление старости, смерть, разлука с теми, кого мы любим, близость тех, кого мы не выносим, желания, которые не можем утолить, преклонение перед тем, что имеет форму, то есть зависимость от того, что испытано, иными словами, влияние того, что нами пережито, иначе, ужасная тирания со стороны того, что побуждает действовать и осознавать свои действия».
Вот именно такое «лекарство» и предложил ему Карл. Но А., судя по его виду, не стремился приобщиться к «тао»[40]. Однако нет худа без добра: весь этот поток «японских премудростей» оказал на него благотворное воздействие — он согласился побриться и одеться. После чего отправился на улицу Бернардинцев.
Вторник, 6 февраля. Глэдис так и не полегчало. Йерр сказал мне, что она должна родить в конце мая. Снова завел разговор о Флоранс. Охаивал ее как только мог. Например, сообщил — в выражениях, для пуриста не очень-то позволительных, — что Флоранс «коллекционирует мужские члены». Якобы она их измеряет с точностью до миллиметра и классифицирует по калибрам. И якобы даже рисует соответствующие таблицы, от чего получает дополнительное извращенное удовольствие. И якобы говорит об этом долго и со вкусом. Обсуждает длину с видом знатока, способным лишить человека потенции. Тем самым она становится похитительницей членов, которые ей удалось измерить.
Обливая ее грязью, он смаковал свою обиду.
Поведал мне, что брал ее всегда сзади.
Потом рассказал, что иногда она вдруг, неожиданно, начинала вести себя как девочка-подросток, приводя его в изумление. Пытался убедить себя, что она выглядела нелепо — распатланная, нос длинный, чулки перекручены штопором.
— Мое стремление бросить ее, когда она показывалась мне в таком виде, удваивало ее неуклюжесть. Ее ревность, ее приставания с вопросами становились все надоедливей. В ее голосе то и дело проскакивали порочные, претенциозные интонации, и, как она ни силилась их сдерживать, они множились, вырывались наружу помимо ее воли. И «посколько» она шла на все, чтобы удержать меня при себе, удержать хотя бы на часть ночи, любая ее ласка, любая, самая нежная лесть пробуждали во мне только одно желание — оскорбить ее что есть силы. И сбежать подальше.
Среда, 7 февраля. Позвонила Элизабет. Рассказала о последней эскападе малыша Д. После обеда его отправили в детскую, где он должен был поспать. Она оставила его там, сказав, что совсем ненадолго выйдет в магазин купить что-нибудь на ужин. Вернувшись, она не нашла его в детской, разбудила А., который ничего не знал, и в панике начала искать ребенка. Прошло десять минут, а его так нигде и не обнаружили. Э. несколько раз обшарила их маленькую гостиную, плача и громко зовя его по имени.
Наконец Д. вылез из стенного шкафа маленькой гостиной, в полном восхищении от своей изобретательности. Он так сиял, на его мордашке была написана такая неуемная радость, что она не удержалась и задала ему хорошую трепку. Он, конечно, просто притворился, что не слышал зова, сказала Элизабет, и ждал, когда родители перевернут вверх дном всю квартиру, как будто они, все трое, затеяли игру в прятки или жмурки.
К семи вечера я зашел на улицу Бак, чтобы попрощаться с Д. перед его отъездом. Пока готовился ужин, я поиграл с ним и вдруг сказал ему вскользь, улучив подходящий момент:
— А вот этот спрятался за домом. Может, он не хочет, чтобы его нашли?
— Мне так понравилось, — гордо подхватил Д. (как будто знал, что я уже знаю), — что она не сразу нашла меня. Я затаился в шкафу и очень был доволен, что она меня ищет, что она плачет, — значит, она меня любит.
Он пошел ужинать. Я попрощался с ним, пожелав хорошего снега и много-много наград за хорошее катание.
Четверг, 8 февраля. Звонил Йерр. Флоранс распространяла о нем самые низкие, самые оскорбительные слухи. «Ничего, я разоблачу ее подлость! — сказал он. — Эта девка — настоящая шлюха!»
И наградил ее смачным словцом — взаддавалка.
Мне так и не удалось его успокоить.
Воскресенье, 11 февраля. Заглянул на улицу Бак около пяти часов. А. был на ногах. Йерр работал вместе с Элизабет в гостиной.
— Мне никак не удается совладать со своим внутренним «я», — сказал А. — Отказаться от надежды на счастье. Принять все, вплоть до личной смерти, как дар судьбы, как радость, как удачу.
— Нет ничего хуже, чем мысль об отречении, — сказала Э.
— Об отрешении, — поправил ее Йерр.
А. встал и потащил меня за собой в спальню. Он с казал, что его руки — стоит поднять их над клавиатурой — начинают дрожать или же деревенеют, не сгибаются, точно скованные ревматизмом.
Потом добавил:
— Достичь отрешенности — такой, чтобы она стала единственно возможной формой отношения к действительности. Единственным согласием на ту неразбериху, что творится у нас на глазах и внутри. Самым незатейливым видом любви к смерти. Невозвратимым шагом к ней, помогающим упростить наш переход к небытию.
Я молчал. И вероятно, показался ему непонятливым.
— Как же я устал, — сказал он. — Мысль не может перейти границы этой всеобъемлющей усталости. Это смертельная усталость, которой не дано познать самое себя, не дано мыслить.
И добавил:
— Я обессилен. Не могу бороться со всем этим. Мне чудится, будто мне угрожают разом и Эриманфский кабан, и Немейский лев, и Стимфалийские птицы[41]. Обмануть тоску. Победить страх. Убить время. Возможно ли справиться со всеми этими задачами? Или это нереально?
— Это реально. И вполне возможно.
Так я его успокоил. Потом, в наступившей тишине, мне пришло в голову, что напрасно я был так уверен, — может, это и не совсем реально. И не так уж возможно. Смерть была тем пустяком, той мелочью, перед которой мы выглядим не такими уж храбрецами или, вернее, перед которой мы и вовсе никак не выглядим и от которой мало кто находил в себе силы гордо отвернуться.
Но вместе с тем я отметил, что он прибег к образам школьных лет, к остаткам мифологии. И порадовался, что ему еще удаются такие фразы. Такие красивые сравнения.
Понедельник, 12 февраля. Ужин у Р.
Марта рассказала, что ее сын безумно влюбился в прелестную молоденькую девушку X., которая живет в Шестнадцатом округе на улице с весьма романтическим названием — Шальгрен[42]. Такое название улицы очень подошло бы А. Она повернулась ко мне и спросила, как поживает малыш Д. Я ответил, что он путешествует в Савойе.
— Что он путешествует по Савойе, — поправил меня Йерр. — Или что он уехал в Савойю.
За ужином мы беседовали о музыке. Но вскоре разговор перешел на А. Вот длинная теория Йерра:
— Время от времени следует изобретать какую-нибудь ненависть и наугад подбрасывать ей пищу. Ненависть помогает отточить мысль и увеличить объем легких. Неплохо еще вытаскивать на свет божий гордыню и презрение, первую — чтобы уравновесить смирение, вторую — чтобы освежить жертвенность. Злоба также доставляет много радостей, она позволяет оживить беседу, когда та сходит на нет, и развеселить друзей, укрепив при этом их единство. Доброта — вредное свойство, она оскверняет душу так называемыми ценностями, она настроена на победу, она коварна и обманчива, ибо преисполнена разными мотивами и намерениями. Ну а любовь — дурманит, одурачивает, делает человека грубым и жестоким! — и далее в том же духе.
Этот монолог продолжался добрую четверть часа. Я спросил: чем объяснить столь горячую похвалу злобе? Иными словами, какова цель такого морализаторства?
— На свете мало великих добродетелей, — сказал Р. — Во-первых, конечно, учтивость. Затем сдержанная ненависть. И страсть без чрезмерных проявлений.
— Вы называете добродетелями чувства, которые на самом деле являются обязательными. Рассуждаете как типичный светский человек! Притом холостой!
Марта разговаривала со мной, и я слушал ее, а не их. Йерр, повернувшись ко мне, взревел:
— Это я к вам обращаюсь!
Я только глупо хлопал глазами, не понимая, что происходит.
— Это означает примерно следующее, — сказал Р., усугубляя мою растерянность, — мы должны воспринимать все, что нам незнакомо, таким образом, чтобы оно не становилось знакомым и понятным. В этом смысле истинное гостеприимство заключается в неготовности принять, впустить в себя неизведанное.
Тогда, значит, уверенность, искренность, требования любви суть пороки?
— Да.
— Нет! Или же я назову только один: так называемое понимание, которое выражается в невыносимом самомнении, с примесью презрения и чванства, — сказал Р.
— Мы все просто болтуны, — заявила Марта.
— Громкоговорители! — откликнулся Йерр, с довольным видом взъерошив волосы.
