Она снова закивала:
— Знаю, да.
— Можете указать? — Он уже снимал трубку.
Так же горячо она затрясла головой, на лице отразился ужас.
— Нет, вам нельзя… они прячутся…
— Наши у них в ямах? — перебил он ее.
— Да, в ямах, — кивнула она, — но их жалеют, кормят.
Зверцев в ярости швырнул трубку:
— Так какого… — тут он еле сдержался, женщина все-таки, — с какой стати нам их жалеть? Почему не хотите показать?
Она опустила глаза.
— Я не помню дороги. Я… не ногами туда шла.
Во бред! Не ногами шла! На вертушке, что ли, летела?..
— Вот что, — сказал Зверцев, тщательно выбирая слова, — разжалобите тех — мы этого пацана и стариков отпустим. И еще, может, кого, кто в боевых действиях не участвовал. Не выпустят они наших — передадим этих в центр, пусть с ними там разбираются. А они разберутся, вы-то знаете.
Она закивала с ужасом.
— Я схожу… попрошу их…
Зверцев взглянул на часы.
— Времени вам на это сутки. Послезавтра машина приходит, пленных увезут. И тогда вам кого-то другого придется упрашивать.
Она вскочила и, ни слова не говоря, выбежала из комнаты. Он поднялся, вышел вслед за ней, но она уже исчезла. Он покачал головой в удивлении — неужто и впрямь к духам подалась? Не зря ведь говорят, что у иностранных журналистов в горы особый доступ.
Он вернулся в кабинет и, не теряя времени, позвонил в штаб. Там о его неожиданной посетительнице ничего не знали. Журналистов не пускали в расположение его части. Вообще никого из гражданских не пускали, на сей случай существовал особый приказ. Но на журналистку она не была похожа. Правозащитница? Скорее всего. Хотя какая разница, кто она, лишь бы ребят освободила. Это редкость, когда находится кто-то со связями, кому на той стороне верят. Что ж, подождем, какие вести принесет. В том, что она еще появится, Зверцев не сомневался.
И ему вспомнилось, как однажды в Афгане он попал в осыпь. Горы там, в отличие от здешних, покрытых зеленкой, совершенно голые. И осыпи. Попадешь в такую — никто не сможет задержать. Вот он однажды и попал, еще месяца с прибытия не исполнилось. Передвигались с ротой в горах, тропа узкая, солнце палит, с одной стороны горная стена, с другой — пологие осыпи, обрывающиеся прямо в пропасть. Совсем он тогда из сил выбился, ступил, что ли, не туда — и как был, в том же положении, поехал вниз. Да так еще быстро, что и крикнуть не успел. Секунд пять все длилось, он и не заметил, как за какой-то камень ухватился. Оказалось, висит чуть ли не над самой пропастью. Вещмешок туда ушел, а автомат на плече висел, остался при нем. Потом ребята сверху веревку кинули, вытянули. Ну, говорят, лейтенант, на волоске висел. А он не испугался даже. Только потом, все осознав, затрясся. На всю жизнь ему запомнилось — свирепое, белое солнце, пологий склон, по которому он едет, весь в желтой пыли, стоя, зачем-то придерживаясь правой рукой. Руку ему так изодрало, что потом полтора месяца ходил с повязкой.
Хоть странная гостья с самого начала у него доверия не вызвала, весь следующий день надежда в нем еще теплилась. А потом, когда стемнело, он понял, что она не вернется. Видать, и ее забрали. За иностранцев хороший выкуп получить можно. Значит, придется отправлять пленных в центр.
Наутро Зверцев уже забыл о ней. Вернее, хотел забыть. Вернее, никак не мог отделаться от мысли, что она вот-вот появится. Пленных сажали в грузовик. Мальчишка вышел одним из последних, он шел медленно, поддерживая одного из стариков, которому идти, видимо, было совсем невмочь. Держать грузного старого человека было трудно, ведь тот едва ли не падал, мальчишка старался изо всех сил, практически нес его на себе. Зверцев помимо воли шагнул к нему, и тут появилась она. Он остановился и только смотрел, как она приближается.
Она приблизилась. Зверцев ждал, что она что-то скажет, но она, кажется, подбирала слова, шевеля губами. Поэтому он спросил первым:
— Ну что, были там?
Она закивала.
— Была, да.
— Ну что они? Отпустят?
Она молчала. Зверцев про себя выругался. Хорош тоже, поверил девчонке. Хотя какая она девчонка, вон в Афгане была. Черт-те что вообще.
— Почему не явились, не доложили? — строго, как к солдату, обратился он к ней.
Она повернулась и пальцем указала на грузовик, в который усаживали последних пленных.
— Я была там нужна. Ночью им очень плохо.
Зверцев коротко, словно ожидая это услышать, кивнул и зашел в помещение — лично проверить, всех ли вывели. Уж больно хотелось побыстрее от всего этого освободиться. Он спустился в подвал, поморщился от вони. Помещение было пусто, желтые стены испещрены надписями — «Коля, принеси курева», «Зыдес были джамаатские», что-то по-арабски. И тут взгляд его упал на крупную, совсем свежую надпись голубой краской на стене у входа.
«Здесь было Милосердие.»
Он подошел ближе, вчитался. Он все понял. Быстро поднялся наверх. Она одиноко стояла у грузовика, солдаты даже не знали, что с ней делать. Зверцев подошел к ней.
— Откуда вы? — спросил он. — В смысле, где ваша родина?
— Я — лицо без гражданства, — ответила она.
— И тем не менее суетесь в наши дела. — Зверцев говорил все отрывистее и отрывистее. — Отправляйтесь с ними, — он кивнул на грузовик. — Садитесь и езжайте. Вы там нужны. Не здесь.
— Почему? — тихо спросила она.
— Здесь война, — сказал он. — Здесь вам нет места.
Осыпь. Попадешь — не выберешься. Скажешь это — поймет ли?..
Повесив голову, она медленно двинулась к грузовику, но вдруг обернулась.
— Помните обо мне, — сказала она.
Ее подсадили в кузов и захлопнули борт. Зверцев увидел, что она села рядом с мальчишкой, и почувствовал странное облегчение. Желая заглушить его, он махнул рукой — грузовик тронулся, за ним последовал «уазик» с операми. Слава Богу. Когда-то новых подвезут. Теперь можно просто воевать.
Издалека долетели раскаты…
…грома, красноватые молнии прорезали пепельное небо, налетел ветер пополам с пылью, но духота как будто еще сильнее сгустилась. Дождю так и не случилось пролиться. Эта небывало сухая, тяжкая весна 1329 года была богата на такие грозы, когда всего несколько редких капель дождя падало на землю. Поля были покрыты пылью, люди задыхались. Ветер пополам с пылью несся над Италией.
Кавалькада всадников со знаменами и флажками медленно выезжала из Рима. Ехали под улюлюканье толпы, в первых рядах которой стояли сенаторы римские, сторонники папы. Удалялись в изгнание, вечное и неизбывное. После трехлетнего пребывания в Риме император Людвиг Баварский, которого звали на родину дела поважнее, оставил город, рассудив, что сделал он главное, — получил корону императора Священной Римской империи из рук виднейших представителей римского народа. Возвел он на престол и нового папу, Николая V, своего папу Римского, обвинив в ереси и низложив Иоанна XXII, этого хитрого авиньонского выжигу, этого сына башмачника, осмелившегося отлучить от церкви его, наследника великих германских государей, отказать ему в праве на корону.
Но императорские поборы были так высоки, что поддержка гибеллинских городов быстро истаяла. Не исчерпан был и конфликт с ненавистным Иоанном XXII. И если три года назад триумфатором вступал император Людвиг в Рим, который перед этим покинули вожаки гвельфов, то теперь покидал Италию он вселюдно ненавидимый.
А вскоре после него оставили Рим все главы гибеллинских семейств. Среди них были братья Колонна, чей род испокон века поддерживал германских императоров. Незадолго перед этим они с триумфом вернулись из изгнания, куда ввергла их папская немилость, чтобы вновь вступить во владение законной собственностью — замками и дворцами. И вот не прошло и десятка лет, как опять по милости папских прихвостней-гвельфов придется вкушать горький хлеб изгнания.
Кавалькаду замыкал всадник в железном панцире. Тучный, темный лицом, похожий на сарацина, дышал он прерывисто, со свистом, словно постоянно сдерживал ярость. То и дело оглядывался он, Джакомо Колонна, по прозванию Чиарра, на родной город, изгоняющий его — в который уже раз! — из своих стен. Но он вернется, как всегда возвращался, он превозможет напасти и возвратится победителем, верхом на коне, он, капитан народа, сенатор римский, удостоенный чести возложить корону цезарей на голову Людвига. Это было совсем недавно, почти год тому назад, и как все переменилось с тех пор. Но он вернется, и тогда страшную цену заплатят его враги, проклятые Орсини. Воздев руку, он погрозил стенам, с которых раздался взрыв насмешек и ругательств. Пусть видят эту руку, с рубцами от галерных цепей, благодаря которой его знают по всей Италии. Смуглая рука — запястье украшено шрамами, пальцы — дорогими перстнями — в последний раз грозила Риму.
