— Да, но это не помогает разобраться в ситуации, — заметил Бенедетти.
— Может, он хотел втереться к нам в доверие? — предположил Бок. — Я вот тоже не знаю. Уж не сыщик ли он, этот тип?
— Нет, вряд ли, — сказал Бенедетти. — Если сыщики его разыскивают с таким тщанием, чтобы прижать к ногтю, значит, он не сыщик.
— С таким… чем? — переспросил Риперт.
— С тщанием, — повторил его шеф. — Иными словами, с таким усердием. Вы сегодня ведете себя как последний дурень, Риперт, — продолжал он задумчиво. — Интересно, кто из нас глуп, — то ли вы сейчас, то ли я всегда?
— Да ладно вам, — прервал его Риперт, втянув в плечи длинную шею.
— Итак, продолжим, — сказал Бенедетти. — Значит, он хотел втереться к нам в доверие, это понятно, но с какой целью?
— Чтобы спокойненько добраться до того дела? — догадался Бок.
— Что-о-о? — спросил Риперт. — Дело Ферро?
И они дружно улыбнулись.
— Господи боже! — воскликнул Бенедетти.
Он встал, проворно обогнул свой письменный стол, подошел к гравюре с изображением парохода в разрезе, которая вращалась на петлях, скрывая вделанный в стену сейф, и начал лихорадочно набирать шифр, ставя колесики на двадцать шесть — сорок девять — ноль восемь — одиннадцать и еще раз одиннадцать; наконец он вытащил изнутри толстую папку и со вздохом облегчения водрузил ее на письменный стол.
— Это еще что? — вопросил Риперт.
— Дело Ферро, — торжественно сказал Бенедетти.
— Никогда не видел эти бумаги, — удивился Бок. — Вы ни разу о них даже не заикнулись, когда мы обсуждали эту проблему.
— Если бы вы действительно продвинулись в ее решении, вы бы сами все разузнали и сообщили мне. Но пока до этого еще далеко.
— Да мы и не могли продвинуться, — сказал Бок, — и вы знаете почему. В этом деле никто продвинуться не может.
— Да, — ответил Бенедетти, — но что же делать с этим типом, просто ума не приложу. Да и кто он на самом деле — непонятно. В общем, тут бесполезно ломать голову, пока кто-нибудь не появится, хотя… (эту фразу он не закончил). Я было испугался, что… (эта также осталась без завершения). Ладно, давайте-ка заглянем сюда.
Он распустил завязки папки, открыл ее, но вместо ожидаемых документов увидел всего лишь блок девственно белой бумаги в нетронутой упаковке с гордой надписью «Extra-strong»[23], каковое зрелище заставило его побледнеть, простонать, ослабеть, схватиться за сердце и упасть в кресло; впрочем, он быстро пришел в себя и заговорил — тихим, холодным, бесстрастным тоном, напоминавшим синтетические голоса, какими говорят машинные переводчики, расшифровывая а forteriori[24] какой-нибудь особенно спокойный, безмятежный, отрешенный текст, к примеру короткое буколическое японское стихотворение.
— Этого типа, этого Шава, — отчеканивал он, — достать мне хоть из-под земли. Найти и привести сюда, в мой кабинет. Если окажет сопротивление, тем хуже для него. Шума не бойтесь. Я все улажу. Вы приведете его сюда, слышите, сюда, ко мне. Я достаточно ясно выразился?
Возражать было невозможно. Сотрудники переглянулись и встали.
— Шеф, — мягко спросил Бок, — а что, собственно, нам-то светит в этом деле Ферро?
— Миллионы, — хрипло ответил шеф, — десятки миллионов. Настоящих, новых!.
— Мать твою!.. — вырвалось у Риперта.
— А может, и больше, — добавил шеф, с устрашающим безразличием раздавив в пепельнице свою сигару. — Так что идите и работайте.
Телефонный звонок. Бенедетти снимает трубку. Долго слушает, говорит: «Да. Уже? Неужели так скоро? Я постараюсь. Спасибо, доктор. Да, до свиданья». Он кладет трубку. Ставит локти на стол, прячет лицо в ладонях. Потом поднимает голову. Он уже не просто бледен, как минуту назад, теперь его серое осунувшееся лицо напоминает череп, обтянутый прозрачной кожей. «Она совсем плоха, — говорит он почти беззвучно. — Идите, идите, оставьте меня!» Бок и Риперт смущенно переглядываются: они частично в курсе.
— Ладно, — говорит Бок еще мягче, почти нежно. — Значит, мы пошли, шеф.
— Нет, останьтесь, останьтесь! — с рыданием в голосе вдруг просит шеф. — Не бросайте меня. Не бросайте меня одного!
Вокруг Жоржа Шава стоял какой-то необъяснимый гул.
Когда он смог открыть глаза, его взгляд не встретил ничего — никаких предметов, никакого проблеска света. Недвижная, кромешная, окружавшая его темнота имела мало преимуществ перед недавним беспамятством. Вопреки расхожему мнению по поводу последствий такого состояния, Жорж, едва придя в себя, тут же вспомнил абсолютно все, что предшествовало потере сознания, вплоть до позавчерашнего дня, — правда, более ранние подробности представлялись слегка туманными. В настоящее время ему было просто холодно в этом оглушительном реве то ли моторов, то ли сопел — скорее всего, самолета, летящего в небе, и, скорее всего, в ясном небе, так как полет проходил ровно и неторопливо, без ощутимых толчков, без чрезмерной вибрации. Жорж спросил себя, над какой землей или, может быть, над каким морем сияет это небо.
Он тут же начал шарить по карманам, как будто очнулся именно с этой целью. И разыскал там свою зажигалку semi-luxe, подарок Вероники; маленькая позолоченная крышечка, открываясь, выпускала газ в неограниченном количестве. Жорж щелкнул зажигалкой и поставил ее возле себя на пол.
Он увидел грузовой отсек, заставленный ящиками, находившийся, вероятно, в хвостовой части самолета и отделенный от салона мощной стальной дверью с закругленными углами и крепким замком в виде рулевого колеса, какие обычно стоят на подлодках. Ящики все как один были герметично закрыты и надежно обмотаны тонкой латунной лентой с очень острыми, режущими краями. Голые металлические стены отсека отливали блеклой голубизной, на которой слабо мерцало отражение огонька зажигалки. Одна только дверь была окрашена в молочно-белый цвет. В отсеке не было ничего, кроме ящиков. Жорж отказался от попытки открыть их. Сидя на полу, он стал ждать, глядя на крошечный язычок пламени перед собой и даже не помышляя о том, что можно посмотреть на часы.
В конце концов по истечении неопределенного промежутка времени дверь отсека раскрылась, и на пол лег прямоугольник бледного света. Жорж поднял глаза и различил напротив себя, в амбразуре двери, три силуэта: Батист и Берримор, а между ними человек, которого он никогда не видел и который улыбался. Какое-то мгновение Жорж и эти трое мужчин смотрели друг на друга в молчании, тем более тяжелом, что его полностью перекрывал рев моторов.
Незнакомцу можно было дать лет сорок, несмотря на его глаза крота-подростка, увеличенные толстенными стеклами очков, несмотря на морщины, бороздившие лоб, лежавшие сеткой вокруг глаз и прорезавшие щеки от крыльев носа к уголкам рта. Седина, правда еще несмелая, уже начинала оспаривать у рыжей окраски большую часть коротких волос, кое-где строптиво торчавших во все стороны, точно нескошенные пучки травы, растрепанные континентальными ветрами. На первый взгляд казалось, будто его лицо и все тело подергивает непрерывный тик, однако это было ошибочное впечатление: просто его члены уродовала сильная асимметрия, хотя реальный тик, правда, очень легкий, также имел место. Человек этот был одет в белые брюки и гавайскую рубашку с короткими рукавами, усеянную пальмами и сёрферами яблочно-зеленой и лимонно-желтой расцветок на лазурном фоне. Его улыбка, не надменная, а, скорее, смиренная, приоткрывала неровную вереницу зубов, посаженных вкривь и вкось, как и непокорные пряди на голове, и искрошенных, как старые могильные памятники.
Жорж поднялся на ноги и прошел в салон, в центре которого стояли друг против друга две пары кресел. Дверь, закрытая за его спиной, слегка приглушила гул моторов. Все сели. Берримор указал на Жоржа.
— Жорж Шав, — представил он.
Незнакомец приветливо покивал, дополнив свою улыбку ободряющим миганием, которое усиливали толстые очки.
— А это месье Гиббс, — сообщил Берримор.
— Фергюсон Гиббс, — уточнил незнакомец придушенным голосом.
Он улыбнулся еще шире, подтолкнул повыше к переносице очки, внимательно посмотрел себе на ноги, разгладил полу «гавайки» и густо покраснел. Жорж перевел с него взгляд на иллюминатор, в котором увидел ночной мрак, кое-где пересыпанный звездами, а внизу другое скопление светящихся точек. Похоже, они летели над каким-то городом.
— Где мы? — спросил Жорж.
— Мы летим по кругу, — ответил Фергюсон Гиббс. — Это Париж. Мы облетаем Париж.
— Зачем? — обеспокоился Жорж.
— Да просто так, — признался Гиббс. — Впрочем, сейчас мы сядем.
Несмотря на английское имя, он говорил почти без акцента. Самолет сел. Батист и Берримор встали. Их повадки сразу же изменились, как у солдат или официантов, сбросивших форму. Берримор подобрал с кресла газету и развернул ее сначала на спортивной странице, затем на театральной; Батист, глядя ему через плечо, искал знакомые имена в критическом разборе возобновленного спектакля «Замок сердец». Фергюсон Гиббс тоже распрямился, но как-то странно, двигаясь сразу в нескольких направлениях, отчего пышные пальмы на его рубашке заколыхались, а сёрферы рванули в разные стороны; потом он вынул из кармана бесформенный бумажник из скверно продубленной кожи, на котором с одной стороны была вытеснена надпись «В память о Буссааде», а на другой — опять-таки пальма, только под этой пальмой стоял верблюд. Он разделил пачку денег между Батистом и Берримором, те отперли дверь самолета и исчезли. Гиббс повернулся к Жоржу:
