— Ты никогда ничем таким не отличался. Открой рот! — приказывает Герман.
Тит позволяет всем по очереди заглянуть ему в рот.
— Рот как рот, зубы как зубы: все вставные… — объявляет старина Гарри. — Признавайся, подлый Тит Молотилович, как тебе это удалось?
— Чего не сделаешь, чтобы потешить друзей… — скромничает Тит.
— Признавайся! Признание — царица доказательств! — уговаривает его Раф. — Не признаешься, не налью!
— Безработица, понимаешь… — туманно отвечает Тит. — Чему не научишься с голодухи. Да и вилки пошли не те… Разве ж это вилки? Вот раньше…
— Этой вилке, — говорит Раф назидательным тоном, — этой вилке, к твоему сведению, не меньше ста лет. Это мельхиор с золотым напылением. Вот, взгляни на товарный знак, 1914 год, заводы Путилова…
— Будет врать-то! — Зубрицкий смеется. — На заводах Путилова не штамповали вилок, там производили рельсы и пушки. Да и метод золотого напыления был изобретен позже.
— Не играет роли! Это была очень хорошая вилка! Настоятельно прошу тебя, Тит, — требует Шнейерсон, — в моем доме больше ни к чему не притрагиваться! Знаю, я тебя, стоит тебе начать… Никаких вилок на тебя не напасешься.
— Я бы советовал всем, — отодвигаясь от Тита, говорит Герман, — держаться от него подальше. Не ровен час, он нас всех перекусает… Или возьмет голову в рот и — хрясть!
Марта трогает Рафа за плечо.
— Так в каком же деликатном деле я должна вам посодействовать? — спрашивает она.
Шнейерсон делает движение рукой, словно хочет ласково погладить Марту по голове.
— Это совсем не сложно. Всего и делов-то — произвести на свет пару маленьких новеньких Шнейерсонов, в дополнение к уже существующему. Не пугайся, любовь моя, сейчас поясню. Мне нужна подмога, в одиночку мне с ними, — Раф глазами показывает на собутыльников, — в одиночку мне с ними не справиться…
— Господь будет против, — качает головой Колосовский, — да и земля не выдержит такого наплыва Шнейерсонов…
— Откажите ему, — поддерживает Германа Тит, — тут с одним-то Шнейерсоном не знаем, что делать, а если этих Шнейерсонов набежит целый табун… Представляете, как они будут путаться под ногами!
Раф привстаёт и говорит извиняющимся тоном:
— Я лишь хотел слегка повысить в нашей несчастной стране людское поголовье. Ведь ни у одного из вас нет детей. По крайней мере, законнорожденных. О, я хорошо знаю, за каждым присутствующим за этим столом мужчиной тянется длинный шлейф из некрасивых историй по установлению отцовства… Только я чист, как слеза ребёнка! Ибо человек, который!.. — Раф вытягивает вверх указательный палец.
Герман зло хохочет:
— Раф, по обыкновению, всё свалил в одну кучу. И, разумеется, всех запутал. Ни у кого это не получается так ловко, как у нашего липового моралиста, работающего под Джозефа Серфэса. Чёртов лицемер!
Девушка в раздумье смотрит на Рафа.
— А Шнейерсончики тоже пойдут под номерами? — спрашивает она.
— Разумеется, королева! — всплескивает руками Раф. — Причем, обрати внимание, я благородно не предлагаю тебе стать моей женой, таким образом, ты и после рождения сверхнормативных Шнейерсонов останешься совершенно свободной и вольной как птица! Какое великодушие с моей стороны, не правда ли? Да я и не могу ни на ком жениться, поскольку с детства одержим рогобоязнью, я всегда был уверен, что женщина по своей природе не может быть верной.
— А как же ваши шесть жен?
— Действительно, как?.. — поддерживает красавицу Тит. — Свидетельствую, королева, этот ветрогон был женат. И многократно. И всех своих жен он, как Рауль Синяя Борода, сжил со света. Но простодушному Раулю далеко до нашего изобретательного изверга! Если средневековый бородач банально травил своих жён ядом, то Раф действовал куда более тонко: он их изуверски спаивал! Он заставлял их пить наравне с собой! Сам пил страшно много… Ах, королева, как он пил!
— Шампанское, поди, стаканами тянул?
— Бутылками-с, и пребольшими! И бочками сороковыми! И водку! Водку кружками пивными! Скажите, разве может кто-нибудь выдержать такое?
— Сколько вам лет? — вдруг спрашивает девушка.
Раф меняется в лице.
— Видишь ли… — мямлит он.
— Вижу… — говорит она и гладит его по голове.
— Нет, ты не поняла меня, — Раф наклоняет голову и произносит певуче: — Вот послушай. Прежде чем ты решишься забрюхатеть от меня, ты должна крепко-накрепко усвоить, что возраст этому делу не помеха. Словом, вот уже почти пятьдесят лет, как я регулярно пью укрепляющую микстуру. И это не могло не привести к превосходным результатам. Я стал настоящим Робин Гудом еврейского народа! Знаешь, как у меня стоит!
— Могу только догадываться…
— Отличный ответ, — одобряет Тит. — А знаете, какую микстуру этот дурень вливает себе в глотку? От этой микстуры у него на следующее утро болит та часть головы, которая отвечает за угрызения совести и жажду… Но стоит у нашего резвунчика, и вправду, замечательно, тут он не врет! Это под присягой могут подтвердить сотни, если не тысячи, безвинно пострадавших…
Трёп продолжается еще не менее часа. За это время друзья успевают без закуски выпить литр водки.
Водка приводит в движение застоялую немолодую кровь, побуждая ее струиться по телесным руслам, рекам, рукавам, ручейкам и протокам в ускоренном темпе.
Но возраст… Возраст все равно сказывается. Беседа течет вяло. Всем осточертело ожидание. Время еле-еле движется. Так и кажется, что тот, кто на небесах командует временем, что-то напутал и объединил несколько вечеров, позаимствовав их из прошлого и будущего, в один нескончаемый вечер.
Наконец, двери в гостиную распахиваются, и в них появляется Зубрицкий. Лицо его мокро. На шее болтается кухонное полотенце. В вытянутых дрожащих руках он с трудом удерживает бельевой бак. Из бака под потолок вздымаются клубы пара.
Физически мощный Колосовский стремительно подлетает к Гарри, ловко перенимает бак и устанавливает его на томе Большой Советской энциклопедии, лежащем в центре стола. Гарри устало опускается на стул и полотенцем вытирает лицо.
Пробу снимает лично бывший замминистра. Он голыми руками, шипя и громко поминая черта, отрывает крыло индюка. Размеры крыла ошеломляют собутыльников.
— Не индюк, а какой-то птедорактиль… — оторопело произносит Тит.
— Не птедорактиль, грамотей, а птеродактиль! О, Господи! — страдающим голосом говорит Зубрицкий. — И из таких-то неучей некогда состоял наш писательский корпус! Слава Богу, что вас всех разогнали к едрене матери…
— Один чёрт, это не индюк, — твердо говорит Тит, — это хрен знает что такое. А может, это вообще жрать нельзя?
— Можно, — говорит с набитым ртом Герман, он уже успел впиться зубами в индюшачье мясо, — будь она хоть грифоном, эта славненькая птичка, я бы все равно ее схарчевал… Хотя она и не доварена и не посолена… Раф! Где соус? Или хотя бы соль? Что я тебе, Пятница, что ли, жрать без соли?..
Раф недоуменно пожимает плечами.
— Я за тебя опасаюсь… Как бы тебе не подавиться, — говорит он и окидывает Германа сострадательным взглядом. Во время жевания челюсти Колосовского издают звук, похожий на тот, какой издает новое седло под дюжим ковбоем. Вжик-вжик, вжик-вжик… В голове Рафа возникает картинка из далекого детства: демонстрационный скелет в школьном кабинете анатомии, к челюсти скелета шалуны прикрепили тонкую леску — чтобы удобнее было дергать. И тот же седельный звук: вжик-вжик, вжик-вжик…
Раф повторяет:
— Я за тебя боюсь.
Голос его звучит очень серьезно.
Герман трясет жирными щеками:
— Я ничего не боюсь…
— Ничего?..
— Ни-че-го! — чеканит Герман и тянется за следующим куском. Это ножка. Она пугающе огромна. Все с омерзением и завистью наблюдают за действиями Колосовского.
Наконец Зубрицкий не выдерживает и, отхлебнув из стакана, сдавленным голосом говорит:
— Вот увидите, сейчас этот объедала высадит весь котел. Не успеем опомниться, как от индюка останутся рожки да ножки, — голос Зубрицкого вибрирует от ненависти. — Попробовать нешто, — спустя минуту говорит он нерешительно. — Нельзя же пить совсем без закуски, я же не гринго, в самом деле… Чертов дом, чертов Раф, назовет гостей, а жрать нечего… — он приподнимается и заглядывает в недра бельевого бака. Вилкой прицеливается, затем втыкает ее во что-то не очень мягкое, выуживает из бака это что-то, какой-то темный предмет, который исходит легким парком, подносит его к носу, обнюхивает со всех сторон и только тогда отправляет в рот.
