Любовь, трах-тибидох! А ещё говорят, будто её нет на свете!
И только слабый, слабый огонёк теплился в моей душе: сквозь все страдания я помнил, что скоро вернётся Петровна, и мы продолжим эксперимент. Это во всяком случае будет хорошо. Это будет правильно. А любовь — это неправильно и не хорошо. Эти нелепые страдания вхолостую, эти болезненные мечты, это постоянное взвинчивание себя, — как это глупо, недостойно. Если не получается устроить всё по-людски, значит, нужно вспомнить о более важных вещах. Так в тот вечер я решил на своей любви — неуместной и бесперспективной — поставить аккуратный отчётливый крестик.
Прошло несколько дней, — не помню, сколько именно: я не чувствовал хода времени. Однажды ночью, часа в три зазвонил мобильник: «Smoke on the water» загремел на всю комнату, — это значило, что со мной хотел поговорить Славик.
— А?.. — сказал я в трубку, ещё не разлепив глаз.
— Дроныч, привет! — славиков голос звучал как-то слишком по-деловому. — Я только что с поезда… На площади Речников стою… Скажи-ка, ты один?
— А с кем мне быть?
— Ну, Шурка не с тобой разве? Она же раньше меня выбралась.
— Нету её.
— Ну, ладно, ладно, это потом… Ты вот что: можно мне у тебя до утра перекантоваться?
— Слушай, о чём базар, дорогой? — сказал я с грузинским акцентом, но, кажется, спросонья это получилось у меня не очень внятно.
— Что, нельзя? Нельзя? У меня с собой ключей нет от ДК! Ты уж предоставь мне кров, пожалуйста! Выручай!
Я выручил.
Не было больше сна в эту ночь. Бегал по квартире Славик и корчился от острого чувства вины: перед женой, перед Петровной и передо мной.
— Ну ты понимаешь, ребята решили так! Эта Лариска — она дочка Могилянского, — понял, да? Могилянского знаешь? Ну, как не знаешь?!. А что ты вообще знаешь? Дочка его, Лариска!
— Какая дочка? Ты о ком?
— Ну певица, — что ж ты не соображаешь ничего!.. Та, которая Шурку подменила! Лариска Могилянская. Меня самого в последний момент уведомили. От псевдонима решили не отказываться: Алина Аполлонова — классно звучит! Хорошо хоть, долю я успел себе выговорить. Вхожу теперь в тройку её продюсеров — не хухры-мухры! Там деньги немалые… А Шурка что? Как я ей объясню? Да и знаешь, — мелко бы я её видел, эту твою Шурку, послал бы подальше и пошла бы, солнцем палима, разводя безнадёжно руками, — так нет же! Она же с тобой завязана, — с делом нашим! Её просто так не отбросишь! Завалил я наш эксперимент, завалил!
— Да успокойся ты! С экспериментом ничего не сделается. Ты бы о другом подумал…
— О чём? О Томике? О жене, да? Ох, и тут беда!.. Не говори, сам всё знаю! Завтра поползу к ней на карачках. Мне без Томика нельзя, нет, нельзя… А ты говоришь, она не очень… э-э-э… расстроилась?
— Да как тебе сказать… Она тебя ждёт.
— Ох, понесла меня нелёгкая! Зачем? Мы же с тобой такое дело заварили!.. На фиг мне этот шоу-бизнес сдался?.. Но с другой стороны: капитал нужен, нужен. Без капиталу как тебя раскрутить? Никак. Это же не академики только решают: признать твоё открытие или не признать. А и академикам тоже жить на что-то надо… Лариска нам принесёт капитал, — вот увидишь: мои четырнадцать процентов во всей прибыли!
— А что ты Петровне теперь скажешь? Как ты с ней встречаться будешь?
— Какой Петровне? А, Шурке-то! Да что скажу? Не знаю, что скажу! Ты ей что-нибудь скажи! Голосина-то у неё — о-го-го! Не пропадёт, когда-нибудь найдёт себе нишу. Я вот думаю, что Томику сказать…
Утром он сидел у меня, и днём он сидел у меня: боялся выйти на улицу, чтобы не столкнуться случайно с Томой; потом ему обрыдла моя квартира и он потащил меня пить пиво в «Кабаны».
— Пойдём, пойдём, пивка выпьем, — всё легче будет домой возвращаться!
Я потащился за ним в «Кабаны». Мы встали у столика среди хмурых, деловых мужиков, пьющих пиво так, словно выполняли важное, тонкое, но для них, многоопытных, не слишком трудное дело; Славик тоже принял хмурый, озабоченный вид и сказал, прихлёбывая из кружки, такую речь:
— Дрон, ты-то меня понимаешь? А? Что мне эта твоя Шурка? Ну, было у нас с ней, ну и что? Да мало ли с кем было? Что ты так смотришь на меня? — ты-то, я надеюсь, не ревнуешь её ко мне? Ну и хорошо, а то совсем… Нет, ну что тут такого? Я с ней работал, я её мял, как глину, — образно выражаясь…
— Не только образно… — тихо заметил я.
— Так одно из другого проистекает! Одно без другого невозможно! Да, невозможно. Чтобы сделать из женщины человека, нужно сперва… или не сперва, а в процессе… Это творчество! Творчество, а не что-то там… Ты понимаешь меня? А вот женщина этого никогда не поймёт, — другая женщина. Жена. И правильно, так и должно быть! Потому что для мужчины это — процесс, а для женщины — суть. Ах, это я отвлёкся. Короче, Дрон, мне очень неприятно. Так ли, сяк ли, а придётся к Томику ползти на карачках… Потому что… Потому что она мне… Вот ты как к ней относишься, а?
Я поперхнулся и пробормотал что-то такое, чего и сам не понял.
— Правильно! — обрадовался Славик. — Она такая вся… Я сволочь, я не стою такого сокровища. Дроныч, ты вот что: ты сейчас позвони нам домой. Узнай: дома она или нет, и как она вообще… На вот!
И он протянул мне какой-то раздвижной сверхплоский, оснащённый тысячью разных функций — от видеокамеры до электробритвы — мобильник. Номер был уже набран. Я только ткнул в кнопку соединения и начал слушать размеренные, успокаивающие гудки.
— А что сказать-то? — успел я спросить, как Тома сняла трубку и вежливо пробормотала:
— Слушаю вас…
Славик молча замахал руками, давая мне понять, что отвечать не надо, — нужно просто отключиться. Что я и сделал.
— Ну вот, — сказал Славик, — стало быть, она дома, стало быть, и мне туда пора. Пожелай мне, что ли, ни пуха, ни пера.
Я пожелал.
— Спасибо, — ответил он. — Нет, нет, ты не удивляйся: по китайскому гороскопу в этом году на «ни пуха, ни пера» нужно отвечать «спасибо», — тогда всё будет хорошо. Спасибо. Пойду.
Я не знаю, что он сказал жене, придя домой… Что-то сказал. Не развалилась их семья, — как и следовало ожидать.
На следующую ночь явилась Петровна. С чемоданом, с голубыми короткими волосами, выжатая, как лимон, серая от усталости. Словно тёмная дождевая туча закрыла солнце: вновь передо мной стоял этот фантом, несчастное создание моего больного вдохновения, бедная свирская мисс Франкенштейн.
— Примешь постояльца? — спросила она с порога.
— Куда ж я денусь? — ответил я.
И она сразу же завалилась спать, и проспала до следующего вечера. Проснувшись, не рассказывала ни о чём, рот открывала только для дежурных фраз. Я попытался завести разговор, — спросил:
— Как тебя из милиции-то выпустили?
— Знаешь уже? — буркнула она и не ответила.
— Как не знать…
— Ну, знаешь, — и молчи себе.
— Так ведь вся страна знает!
Петровна ответила грубостью.
На следующий день она не на шутку расхворалась: кашляла с подвыванием, она чихала до изнеможения, и я весь день кипятил ей молоко, бегал в магазин за мёдом, звонил знакомым, требуя, чтобы меня научили ставить банки… Петровне было действительно плохо; она бессмысленно смотрела на меня с кровати, ворочалась, стонала, временами её уносил беспокойный сон, и тогда я садился рядом и смотрел на её лицо. Поразительно, до чего красивым оно стало за эти дни! Нет, не голубая причёска, не модный прикид были тому виной: я был убеждён, — и думаю так по сей день, — что такой красивой она не была и в лучшие дни своей давней, естественной молодости. Я даже оттаял душой, глядя на неё. Я просто засматривался, не мог отвести глаз, — и как вы думаете, что испытывал при этом? Влюбленность? Страсть? Вожделение? Ничего подобного: я гордился собой, своим изобретением, своей гениальностью. Меня распирало от счастья при мысли о том, что это я, именно я превратил безнадёжную старуху в юную деву, и неказистую девчонку, каковой ей полагалось быть от Бога в редкую красавицу. Я по-прежнему смотрел на Петровну как на изделие рук своих, но в сердце-то моём по-прежнему жила Тома Калинкина — только она и до скончания века. Что мне с того, что она намертво прилепилась к своему толстопузому дискотечнику? Мне надолго хватит воспоминаний о тех днях, когда она приходила сюда и мы говорили с ней как две родственные души, а когда тепло памяти перестанет согревать меня, — ну что ж, тогда и видно будет, тогда, видимо, случится ещё что-нибудь, что позволит мне жить дальше.
Вечером Петровна проснулась и с ужасом спросила меня:
— Я что, умираю?
— Не дури, — ответил я, пытаясь поправить её постель. — Антигриппин лучше выпей. Целый день я тут с тобой вожусь, — наверняка заразился, — завтра тоже помирать начну.
— Нет, Дрончик… — сказала она страшным шёпотом. — Я что-то такое чувствую… Что-то сломалось! Понимаешь? Как будто внутри был такой столп… не знаю, как сказать… а теперь его нет… вернее он есть, но он сломался пополам…
