Что касается мира этих слез, утонувшего в удушливой сырости, он сейчас выглядел неясным, туманным. Это капельки затуманивали его, а их – миллионы. И поскольку прошедшая ночь разделила его пребывание в доме на две части (именно эта ночь, а не напоминание, что он должен съехать), Матей в какой-то степени боялся нового лица тишины. Не из-за Матея ли сейчас идет дождь? Как оправдаться?
Как оправдаться… Оставил Васила одного-одинешенького принимать решение, но после того, как подсказал его… Почему не указал ему другой путь? Для того, чтобы не получилось, будто он мстит Любе и Стефану? Неплохое оправдание, однако и неверное: он подчинился простенькому и практичному страху, что его немедленно и окончательно выгонят, если поддержит Кристину или решение Васила порвать с родителями…
Какая ошибка! Не его поступки, а их мотивы – условия, чтобы его приняли или выгнали… Кто примет, кто выгонит? Стефан, дом, окружающее?
Чтобы он был принят или отвергнут самим собой.
Владко внезапно зажил сам по себе, стал независим. Матей осознал это в тот самый миг, когда ирония ядовито прошелестела в его мыслях: „Что сделает дальше мистер Вальдемар?" Может быть, мне хочется, спросил он себя почти испуганно, чтобы и он потерял свою невинность? Что со мной? Почему сейчас мне кажется, что в какой-то степени я завишу от Владко?
Бросился искать тетрадку и карандаш по всему дому: их не было нигде, они просто исчезли. Перерыл двадцать раз ящик кухонного стола, заглянул под кровать. Ему казалось, что смел взглядом паутину со стен – так велико было его усердие в поисках. Как это могло случиться? Сначала собачка, а потом – тетрадь. Кто ее взял – Стефан, Васил? Или девица, чтобы обсуждать с подружками почерк режиссера? Нет, неправдоподобно. В этот миг возможность, что тетрадь поглотила некая магическая сфера, представлялась ему даже более реальной.
Снова вернулся на веранду. (Там он начал свои поиски, уверенный, что карандаш, своевольничавший в его отсутствие, давно лежит на полу; ветер, кошки хозяйничали на столе…) Здесь, на веранде, все начиналось, он приметил это давно. Ослепительный блеск. Солнце проникло глубоко в его широко раскрытые глаза и осветило сознание. Ослепнув на три секунды, Матей всматривался внутрь него и увидел движение, граничащее с изнеможением… Какая борьба! И магию, и суд над ним, даже расплату – все открыл в душе своей. Не отняли ли у него тетрадку, чтобы не чернил душу Владко? Неужели дошло до этого? Его оставили не у дел, теперь Владко сам будет заботиться о своей судьбе. Сам. Неожиданно вышло так: человек и созданное его умом одинаково живы и, может быть, одинаково важны. На этом свете не остается и пяди свободного места. Мы идем, но рассекаем не воздух, а поток невидимых существований. Владко, Кэт, Начальница – между ними и им самим не было разницы. Рожденные им, они живут. Если он сделает им зло, сравняется со Стефаном, от которого терпел беспричинные притеснения. Его милые герои – учительницы, крестьяне, парализованная девушка и ее братья, – как и люди вокруг него, жили неосуществимыми иллюзиями. (Но всегда найдется манипулятор, чтобы поддержать эти иллюзии, какой-нибудь доктор Хиндо.) Но если одна граница воображения проходит через наши сердца, где теряется другая? Не отделяет ли она его от какого-то третьего уровня, о котором мы и не подозреваем, от третьего пространства, вмещающегося в первых двух, где все уже сбылось? (Пространство осуществленных иллюзий, их самостоятельности и независимости.) Неужели так трудно обнаружить отражения этого пространства? Улыбка Владко, взгляд больной девушки.
Иллюзии начинают где-то самостоятельную жизнь для того, чтобы сбыться! Он невольно оглянулся – если его ощущение верно, искомые отражения должны запечатлеться на образах окружающего… Он обнаружил их сразу, не только здесь, но и в своем воспоминании о прошлом: в цвете неба, во вздохах воздуха, в нежном румянце на щеках жены в день их свадьбы, в глазах ребенка, поднявшего на него невинный взгляд, даже иногда в плаче (как это ни странно), в радости, в словах: „перелистал десять тысяч энциклопедий, словарей, атласов, но запомнил только одно лицо, одно лицо в толпе…" Сколько глаз и сколько мгновений становились красивыми – без того, что люди подозревали об этом, только потому, что они отражали иной свет.
Владко остался бы до вечера стоять у окна, повернувшись презрительно спиной к низким трактирным столам, засмотревшись на белую дорогу, а белая дорога ведет в третье пространство… Пройдут часы, пока он одолеет эту дорогу, чтобы войти в самый обычный зал и выступить там с концертом. Как, ведь это должно быть выступление Кэт и Хиндо? Разве он о них забыл? Но именно в этом кроется вся тайна. Пройдут еще часы и часы в трактире и только две великие бесконечные минуты в зале: он будет стоять перед публикой, все будут доверчиво смотреть в его глаза. В первом ряду одетые в чистые новые одежды сидят больная девушка и ее братья, Начальница, Гено, крестьяне и учительницы. Странно, но и Кэт тоже. Нет ничего трогательнее узнанных лиц – когда напряжение рассеется и их осветит вера.
(Матей почувствовал острую жалость к кому-то, возможно к… Стефану. Его бы там тоже не оказалось, как и Хиндо. „Несчастные – это те, кого нет в зале. Но где же я?")
Напрасно он выглядывал из-за спины Владко. Он не видел себя ни в первом ряду, ни сзади. И подобно тому, как душа иногда пытается покинуть тело, он тоже пытался выйти за пределы действительного мира, чтобы найти себя в воображаемом, но все было напрасно. Владко выступил со своим концертом, но Матей не услышал ни слова, ни звука, ничего не понял и не ощутил. Иллюзии сбылись и счастье прилетело – но без него. Этот маленький мистер Вальдемар, от кого он получил привилегию осуществлять мечты? Разве не пережили они оба долгие дни одиночества прежде, чем пришли Кэт и Хиндо, Кристина и Васил? Да, причем провели их в невинности, но только один из них выдержал до конца.
Вечер опустится над селом, в еще пустующий трактир ворвется Начальница. Владко уступит ей место у окна, чтобы присесть, наконец, на стоящий рядом стул. Начальница посмотрит сквозь стекло и увидит саму себя – как выходит обнаженная из лучистого озера, чтобы упасть в его объятия, как он уносит ее в какую-то хижину, чтобы любить ее там под шелест дождя, среди безумного запаха листьев. Она скажет ему: „Помнишь, как мы были счастливы там, в хижине?" „Но ты бредишь, мадамчик, – скажет Владко, – этого не было!" „Было, – оборвет его она и упрется грудью в стекло, – было, было!" И Владко замолчит, наверное, почувствовав… это, и вправду, было. Матей точно так почувствовал, что концерт был.
Кто идет так поздно темным лесом? Темным трактиром, темным селом? Силуэт Начальницы скользнет мимо Владко, но за мгновенье перед тем, как ее проглотит волчья пасть дверей, она скажет: „Буду ждать тебя, знай это."
Понемногу и Владко начнет перемещаться к двери, чтобы оказаться в конце концов на самом пороге. Луна, звезды, белая дорога. Белый жеребенок пересекает дорогу и исчезает среди скопища домов. Никогда не было так тихо. Что-то, сопровождаемое еле слышным свистом, вылетает из души мистера Вальдемара. Куда ты, жеребенок? Я с тобой! И тогда великий даритель счастья говорит себе: он повернул к ее дому, жеребенок там. Значит, она со мной, да, со мной сейчас, я рад за тебя, мадамчик…
– Вот и мы, – сказала Люба отчетливо. – Принесли тебе покушать.
Он увидел их, когда они еще только входили во двор, увидел сетку с продуктами, и поспешил на кухню встретить их. Понял сразу – пытался смотреть на Любу и не видеть заплаты на ее одежде – к этим людям его притягивало чувство угрызения совести тайного соучастника. Непреодолимо захотелось ломать, крушить… Сдержался, но все же отвернулся бесцеремонно: налил себе воды, выпил и шумно вздохнул. Стало чуть легче – проглотил и свою собственную грубость.
– И что, – нетерпеливо заговорил Стефан, лихорадочно дернув его за рукав, – наш-то приходил, верно?
– Да… – подтвердил Матей, и ему показалось, что он заодно признался в неожиданно охватившем его страхе… „Пил я воду или нет?" Нагнулся над пустым стаканом, как будто искал в нем какое-то новое, более существенное объяснение случившемуся, но ничего не увидел. Совесть грызла его все сильней, он чувствовал себя все более виноватым перед собой из-за того, что не поддержал Васила в его бунте против родителей, но и… перед родителями – потому, что не защитил их решительно в разговоре с Кристиной! Удивительно, в самом деле, его мучали противоположные тревоги! И до каких пор? Свою несправедливость хозяева дома исправили, но с явным умыслом – должен ли он помогать им за такое добро? Верно, он помнит лицо Стефана во время того разговора. Но каково оно сейчас?
Наверное, он долго молчал, потому что Люба, гораздо более тактичная, попыталась сменить тему. Когда шли сюда, сказала она, встретили женщину, неподалеку живет. Бедная, их дом собираются сносить – то ли улицу там проложат, то ли универсам построят. Какая она несчастная – „…детей ведь у нас нет, – продолжала ее словами Люба, – только дом у нас, и строили его десять лет, хороший, большой, а теперь нам двухкомнатную квартиру в башнях в „Люлине"… „А дом-то у них семь комнат! Но и женщина эта, – добавила хитро Люба, как и следовало от нее ожидать, – не совсем права… Ведь кругом, и правда, – ни магазина, ни универсама, если человек сознательный, должен понять, что кому-нибудь придется…"
