Перед тем, как пойти домой, он попробовал ключом комнаты с надписями ВХОД ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРСОНАЛА, ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН, ВЫСОКОЕ НАПРЯЖЕНИЕ и НЕ ВХОДИТЬ. Ключ не подошел ни к одной из этих дверей. Он мог бы попробовать двери и на других станциях. Но торопиться было некуда, самое главное, у него был ключ.
Кляйнцайт сел в поезд и поехал домой. Назавтра он положил себе написать еще одно или даже два стихотворения, а сейчас ощущал себя под присмотром, кто‑то наблюдает за ним. Чудесно. Он развернул Фукидида, дошел до страницы 32, почувствовал, что это приносит ему пользу. Он не мог припомнить практически ничего из школьного курса древней истории, а в университете он никогда не учился. Он перелистал книгу вперед, желая узнать, чем закончилась распря из‑за Эпидамна, любопытствуя, кто же выиграл войну. Речи представителей коринфян и керкирян перед афинянами хоть и были чрезвычайно рассудительны, однако никто ведь не знает. Книга была приятной толщины, ее было удобно держать в руке, фрагмент росписи вазы на обложке был изумителен, вертикальные белые трещины на глянцевой черной бумаге корешка знаменовали его достижения, заставляли гордиться достигнутым. А дома дожидаются его простой стол, голая комната и светильник. Величие кольнуло его, словно холодное прикосновение тумана к коже. В пластиковом пакете от Раймэна тихонько зарычала желтая бумага. В его кармане вместе с другими ключами лежал новый ключ и тот ключ, который дала ему Медсестра. Двери, двери!
А может, это Шварцганг, подумал он, выходя из Подземки и направляясь к своей квартире. Может, это Шварцганг — тот эксцентричный миллионер, который держит комнаты с надписью ВХОД ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРСОНАЛА для людей желтой бумаги, может, Шварцганг сам — человек желтой бумаги, ныне старый и разбитый недугами, кто передал ему факел, чтобы самому остаться пикать на своей больничной койке, кто лишил Рыжебородого его привилегий и послал кого‑нибудь бросить ключ в ящик из‑под Кляйнцайтова глокеншпиля. Кляйнцайт увидел в сознании посвящение: «Моему другу Шварцгангу, который…» Посвящение чего? А! Кляйнцайт моргнул в золотых дверях вечера. Подождем, посмотрим.
Он поджарил яичницу себе на ужин, с улыбкой подумал о желтой бумаге, ждущей его, и о том, как он тигром набросится на нее. Изнасилование. Желтой бумаге это наверняка понравится. Рыжебородому просто не доставало мужественности. Он не торопясь выпил кофе, не торопясь прибрал со стола.
Кляйнцайт вошел в гостиную, потирая руки и посмеиваясь, зажег свечу, совлек с желтой бумаги пластиковый раймэновский пакет. Желтая бумага, обнаженная, лежала перед ним. О да, да, да, забормотала она. Никогда со мной не происходило ничего подобного, никогда у меня не было такого, как ты. Да, да, о да. Сейчас сейчас сейчас.
Уйма времени, ответил Кляйнцайт. Чего спешить. Он вновь облачил желтую бумагу, опустошил пепельницу, положил Фукидида перед собой на простой стол и стал читать при свете свечи. Она здесь, при мне, думал он. Я возьму ее, когда буду готов. Чего спешить, впереди уйма времени.
В книге флот коринфян на рассвете вступал в бой с флотом керкирян возле Сибот. Кляйнцайт ощутил соленый запах эгейского утра. Гребцы на своих скамьях, взлетают и опускаются весла, канаты холодны и влажны, остроконечные тараны, все в белой пене, со свистом разрезают воду, впереди, на серебристом горизонте, все яснее очерчиваются полосатые паруса. Он потерял чувство реальности среди всех этих подробностей, очнулся только на странице 67, обнаружив, что обе стороны приписали себе победу и воздвигли трофеи на Сиботах. Кляйнцайт покачал головой, он‑то ожидал, что в древности все было гораздо определеннее. Я буду через минутку, сказал он желтой бумаге и продолжил чтение. На странице 75 представитель коринфян сказал лакедемонянам:
«…вам еще никогда не приходилось задумываться о том, что за люди афиняне, с которыми вам предстоит борьба, и до какой степени они не схожи с вами. Ведь они сторонники новшеств, скоры на выдумки и умеют быстро осуществить свои планы».
Так и надо, отметил Кляйнцайт.
«Вы же, напротив, держитесь за старое, не признаете перемен, и даже необходимых. Они отважны свыше сил, способны рисковать свыше меры благоразумия, не теряют надежды в опасностях».
С этого момента и я буду поступать так же, сказал Кляйнцайт Фукидиду.
«А вы всегда отстаете от ваших возможностей, не доверяете надежным доводам рассудка и, попав в трудное положение, не усматриваете выхода».
Вообще‑то, сказал Кляйнцайт, со мной все было не так уж плохо. Я купил глокеншпиль, влюбился в Медсестру, оставил госпиталь, сам, один, заработал 3 фунта 27 пенсов только за сегодня, продав свои собственные стихи.
«Они подвижны, вы — медлительны. Они странники, вы — домоседы. Они рассчитывают в отъезде что‑то приобрести, вы же опасаетесь потерять и то, что у вас есть. Победив врага, они идут только вперед, а в случае поражения не падают духом. Жизни своей для родного города афиняне не щадят…»
Послушай, произнес Кляйнцайт. И я ведь не щажу своей жизни. Разве я не ушел из госпиталя, оставшись без операции? Один Бог знает, какой степени достиг мой собственный развал. Ты не можешь не назвать меня афинянином.
«а свои духовные силы отдают всецело на его защиту. Всякий неудавшийся замысел они рассматривают как потерю собственного достояния, а каждое удачное предприятие для них — лишь первый шаг к новым, еще большим успехам».
Обещаю тебе, сказал Кляйнцайт своей покойной матери, обещаю — я буду, я добьюсь, я сделаю. Ты будешь горда мной.
«Если их постигнет какая‑либо неудача, то они изменят свои планы и наверстают потерю. Только для них одних надеяться достичь чего‑нибудь значит уже обладать этим, потому что исполнение у них следует непосредственно за желанием. Вот почему они, проводя жизнь в трудах и опасностях, очень мало наслаждаются своим достоянием, так как желают еще большего. Они не знают другого удовольствия, кроме исполнения долга, и праздное бездействие столь же неприятно им, как самая утомительная работа. Одним словом, можно сказать, сама природа предназначила афинян к тому, чтобы и самим не иметь покоя, и другим людям не давать его».
Хорошо, сказал Кляйнцайт. Достаточно. Он открыл дверцу клетки, где желтая бумага ходила взад и вперед, и она накинулась на него. Рыча и кусаясь до крови, катались они по полу. Неважно, какое заглавие я выберу для начала, сказал он, любое сойдет. ГЕРОЙ, например. Глава 1. Он записал первую строчку, а желтая бумага в это время впивалась в него зубами, боль была нестерпимой. Это убьет меня, произнес Кляйнцайт, пережить это невозможно. Он записал вторую строчку, третью, завершил первый абзац. Рычание и кровь прекратились, желтая бумага с урчанием терлась об его ноги, первый абзац пел и танцевал, кувыркался и играл на заре, на зеленой траве.
Да здравствуют афиняне, сказал Кляйнцайт и отправился спать.
Кляйнцайт в страхе пробудился, думая о написанном им абзаце, почувствовал, как тот нарастает в нем, словно гигантская волна, накатывается, накатывается, неужто его так много? Спокойно, сказал он себе. Думай на афинский лад. Мерные взмахи весел, остроносые корабли рассекают воду, он подошел к шкафу, чтобы взять свой тренировочный костюм и кроссовки. Ни костюма, ни кроссовок. Он забыл про большую чистку. Ничего, сказал он, вывел своих гоплитов на прогулку по набережной, где обычно он совершал свои утренние пробежки.
Груды коричневых и желтых листьев у парапета. Зима близко, свет уже не так ярок. Серая река, серое небо, дорожные рабочие с лопатами, черные на сером, беззвучно засыпают желтым песком трещины между камнями мостовой. Статуя Томаса Мора с позолоченным лицом. Вереница прогулочных катеров, осевших под тяжестью своих обязанностей увеселять, зачалена за оранжевые буи. Землечерпалка, занятая углублением речного дна. Зеленая бронзовая статуя обнаженной девушки. Серые краски застыли в неподвижности, задержали дыхание. Что, если гигантская волна прекратит свой бег, подумал Кляйнцайт. Что тогда?
Возле него притормозила громадная фура. Из окна высунулся водитель.
— Как мне заехать на твою площадь? — задал он вопрос.
— Зачем это? — спросил Кляйнцайт.
— Черт, да ведь должен я это все доставить или нет!?
— А что там у тебя? — спросил Кляйнцайт.
— А тебе‑то что?
— Не думай, что я приму все, что бы мне ни доставили.
— Так это, стало быть, ты тут дожидаешься этого?
— Смотря по тому, что у тебя там, — уклонился Кляйнцайт.
— Смертный ужас[4] — ответил водитель. Фура была, наверное, с милю длиной, сзади у нее висела табличка: «ОСТОРОЖНО, ПРИЦЕП!».
— Так, — сказал Кляйнцайт. — После моста свернешь налево, затем перед светофором второй поворот направо, затем второй светофор после левого поворота, затем третье кольцо после отводной дороги, потом первый левый поворот сразу после кабачка «Зеленый человек» на углу. — Это заведет его прямиком в Баттерси, подумал Кляйнцайт, и даст мне час форы.
