Его убогая хижина на пляже, где я часто бывал после нашей первой встречи, была завалена книгами, и каждую он, разумеется, прочел не раз. Многие из них служили домами семьям муравьев, скорпионов и тарантулов. Но Пабло все равно хранил их из чувства благодарности, пока они не сгнивали окончательно или не оказывались съедены.
Он частенько говорил о своем прошлом, но без ностальгии, и никогда не хвастался боксерским опытом (он брал противника измором, а не валил с ног). В истории своей жизни Пабло не видел ничего особенного: когда-то у него были строгие родители-фермеры; он решился бежать из дома, жил на улице; потом обнаружил в себе задатки боксера; оказалось, что этим можно зарабатывать на хлеб; за годы обучения его слишком часто били, пока он не понял, что можно, а чего нельзя. Он вступил в мир, о котором и не подозревал, мир, чьи обитатели опасались гонореи не больше, чем обычной простуды, а мелкие ссоры решали без лишних слов на городских задворках с помощью ножей.
Пабло рассказывал о жизни боксера и ее ритуалах, о том, как сбрасывать халат, о массаже и маслах, объятиях и ласках на ринге, о синяках, об искрах из глаз, о драке до потери сознания, а то и до смерти.
Он говорил и о своих женщинах – часто они бывали из тех, каких всегда найдешь где-нибудь возле ринга. Но одна-две были настоящими – лучшими на свете. Он показал мне выцветшее фото той, на которой женился. Я не смог разобрать черт ее лица. Она умерла вскоре после свадьбы, с печалью сообщил Пабло.
В своих поездках он постоянно читал. Иногда тренер, застав его с книгой, устраивал ему нагоняй. Перед боем, лежа в пропахшей втираниями раздевалке, он должен был сосредоточиться на предстоящем поединке. Но Пабло чувствовал, что для него чтение и бокс дополняют друг друга. Ничто, уверил он меня, так не помогает сблизить суть и сущее, как боль от прямого левого в нос.
С годами подлые ноги стали подводить, и он начал проигрывать простые бои. Потому и решил переехать сюда и здесь провести остаток жизни. Он скопил достаточно денег, чтобы безбедно прожить в таком месте; и хотя это, конечно, никакой не Эдем, но, по крайней мере, лучше, чем работать профессиональной мишенью. Он купил себе хижину на пляже и осел в ней, размышляя, не написать ли мемуары. Но это ему так и не удалось.
Может, вопрошал он, твердо глядя на меня голубыми глазами, все слова у него в голове так растрясло бесчисленными ударами, что теперь из них никак не складывается его жизнь? Или (тут он посмотрел на меня с надеждой) может, я знаю, что так с этими словами и бывает – их никак не собрать вместе? И если да, то как может один человек в точности понимать другого?
Он пытался учить испанский, предположив, что свежий язык – то, что ему нужно. Но иностранные слова вводили его в столбняк, он чувствовал себя лесным зверем, пожизненно приговоренным путешествовать строго по карте.
Однажды, сказал– Пабло, несколько лет назад, ночью, ему приснился целый роман: во сне он в поту создавал его много месяцев, а то и лет, оттачивая каждое слово; затем опубликовал;. приснилось, как некоторые читатели его хвалят, другие – поносят. Сон занял какие-то несколько минут. Вероятно, сказал Пабло, так ярко пережив во сне все, через что проходит писатель, он удовлетворил свою потребность написать книгу по-настоящему. Может быть, как раз поэтому он теперь охотнее предавался чтению и воспоминаниям.
Время от времени, попивая в своей хижине ром, он переключался на метафизические материи, чем часто приводил меня в замешательство. Бывало, говорил:
– Странно, почему родители не убивают своих детей?
Он не мог понять, почему, например, мать, которую ребенок высосал досуха, не может возненавидеть его. Все-таки материнское самообладание – одно из величайших чудес на свете.
В другой раз он сказал мне, что где бы ему ни случилось бывать в зоопарках, вид посетителей, саркастически смеющихся над обезьянами, всегда его удручал. Просится на язык, что люди смеются сами над собой, ведь обезьяны – их ближайшие родственники и годятся только на то, чтобы смешить. Но Пабло однажды пришло в голову, что люди скорее смеются над их невинностью. С тех пор он ни разу не бывал в зоопарке.
– Если ты знаешь, где невинность, – сказал он, – значит, тебе известно, что сам ты давно ее утратил, верно?
Я видел, что его волнует мое мнение, поэтому ответил, что над этим стоит поразмыслить.
Те полуденные часы, что я проводил у него в хижине, он говорил в основном о былых деньках в Цтекале, когда он только приехал. Тогда каждому приезжему сразу бросалась в глаза – прямо посреди городской площади, рядом с эстрадой – выщербленная пулями стена и белые полосы на земле: официальное место казни. Город, в котором символы закона и порядка так заметны, был обречен на процветание. И он процветал. Но это было много лет назад. Цтекаль пришел в упадок, как множество сломавшихся боксеров, которых знал Пабло. Потрепанных, но по-прежнему достойных уважения за свое прошлое.
Вот о чем размышлял, спрашивал и вспоминал Пабло Реновски. Но из всех наших бесед мне больше всего запомнился рассказ об одном из самых замечательных мест старого Цтекаля – баре под названием «Ла Куэва» [4], теперь полностью поглощенном джунглями. Пабло с особенной энергией полировал свой нос, вспоминая времена, когда он был там завсегдатаем.
– Это место, – сказал он, – я никогда не смогу забыть.
Я был не единственный гринго, живший здесь в те времена. Было несколько других, большинство – в бегах за торговлю оружием или наркотой. Я сдружился с одним, и как-то вечером он пришел ко мне.
– Пабло, – сказал он, – пора тебе познакомиться с местной культурой поближе. И я пошел с ним.
Идти было недалеко – полмили через город в сторону джунглей. Теперь они снова все заполонили – так рану покрывает короста. Некогда здесь был большой город, и ходить по нему ночью было жутковато. Никаких тебе фонарей. Центральную улицу наполняли тени людей, их были сотни. Из каждой лавки, кафе и жилого дома неслись голоса. Каждое здание изнутри освещали свечи и лампы-«молнии». Было легко себе представить, что таков порядок вещей, и даже сотни лет назад голоса точно так же звучали в темноте.
Мы подошли к границе джунглей и некоторое время двигались по темной тропинке между больших деревьев. Луны не было. Шел десятый час, слышно было, как ломают кусты и шуршат ветками лесные звери. Помню, я все время боялся наступить на змею. Но ладно бы только змеи. Еще и москиты вечно роились вокруг, впиваясь в лодыжки; от них не спасало даже то, что горожа-не регулярно жгли кусты, отпугивая их. Не знаю, что было хуже – сами москиты или этот едкий дым.
Впереди я увидел свет и услышал звук гитар. Там располагалось громоздкое строение с тростниковой крышей. Когда мы подошли ближе, я прочитал вывеску: «Ла Куэва». У бамбуковых ворот, приветствуя входящих, стояла женщина лет пятидесяти. Я сразу понял, что она тоже гринго. Крупная, но гармонично сложенная – в том смысле, что ее вес еще не сполз в нижнюю часть. У нее были темные глаза и темная кожа, но она была гринго, можете мне поверить. Она говорила по-испански, но когда мы вышли на свет, узнала моего приятеля и перешла на английский. Знакомы они были давно, и он представил нас:
– Пабло, это Сеньора, она здесь хозяйка.
Так я впервые увидел ее; потом мы часто встречались. Она сразу мне понравилась, и, когда позднее я познакомился с ее мужем, Делио, он мне тоже понравился. Не знаю, чем она жила до того, как застряла в этом городишке и стала владелицей такого заведения, как «Ла Куэва». Тогда было не принято задавать подобные вопросы. Но такие глаза, как у нее, я часто видел у старых боксеров: чувствовалось, что она многое повидала на своем веку. Делио был профессиональный карнавальный артист. Они встретились в каком-то другом городишке в джунглях двадцать лет назад и сразу нашли общий язык. Он был моложе Сеньоры лет на десять. У нее был очень монотонный голос, словно после какой-то операции, – в нем звучала только одна нота. Вдвоем они казались самыми довольными жизнью людьми на свете – большая редкость.
Но в тот первый вечер я увидел всего лишь полную женщину-гринго, хозяйку ветхого бара на краю джунглей.
«Ла Куэву» заполнял сигаретный дым, запах пота и керосиновых ламп. На первом этаже – бар и с полсотни столиков, все заняты. Рядом с одной из стен была глубокая яма, окруженная перилами и переходившая в пещеру; вниз вела шаткая лестница. Я заглянул в нее: там тоже были столики, а за ними – освещенная эстрада с задником из скальной породы. На первом этаже, где мы стояли, дюжина полуодетых женщин присматривала за шестью-семью десятками посетителей мужского пола. Среди официанток попадались хорошенькие, но у большинства были обвисшие груди, или толстые животы, или не хватало зубов. Среди мужчин, которым они прислуживали, тоже не на что было смотреть. Торчащие животы, плоские зады – но все они были пьяны, это точно. Над баром тянулось нечто вроде галереи, на которой видны были бамбуковые кабинки с драными шторами. Некоторые женщины по боковой лестнице отводили туда мужчин.
