В детстве он чаще других возился с младшей сестрой, был ее воспитателем, учителем, рассказывал все, что знал сам. Как называется какая травка, какие животные живут в экваториальной Африке, научил определять по свистку, что за пароход идет. Сиплый, басовитый — «Прогресс». Ровный тенор — «Гоголь». Отрывистый, будто задыхается — «Джон Кокериль». Бас, похожий на «Прогресс», но сипит гуще — «Князь Михаил Тверской». Они соревновались, но Гриша всегда выигрывал — угадывал лучше, Ириша была не так музыкальна.
В начале 1915 года Гриша будто решил сыграть в боевого, вечно настроенного на войну Митю, ушел на фронт добровольцем, правда, не воином — братом милосердия, и погиб летом 1916 года под белорусскими Барановичами. Незадолго до смерти он получил Георгиевский крест 4-й степени — за вынос с поля боя двух офицеров.
Но пока все живы.
Вот и смешно выпучившая глаза девочка в облаке светлых (на самом деле рыжих) волос, с белым бантом-блином на голове, в белом кружевном платье — моя мама. Любимица батюшки, который столько лет молил Бога и матушку. «Девочку-девочку» — точно заклинал ее, заколдовывал. И вымолил себе кудрявую умницу, рыжеволосую, сероглазую — легкая батюшкина рыжина вспыхнула в дочке ярко, но лицом она пошла в мать — прямой ровный нос, высокий лоб, строгий подбородок. Батюшка и сам не отдавал себе отчета, почему хочет дочку. Но время показало, как он был прав: кровавые потрясения наступившего века девочек задели меньше.
Ирина Ильинична родилась за два года до начала нового столетия, ею единственной приумножился голубевский род. На фотографии она сидит на коленях у матери, сжимает любимую куклу, тряпочную Мусю с накладными косами, свитыми из пеньки. Муся повернута к зрителям лицом — ей тоже надо сфотографироваться.
1902 год
Простите меня, понимаю, рассказ мой слишком затянулся, спешу добавить только краткие факты: отец Илья погиб в июле 1918 года, во время Ярославского восстания, спасая из огня женщину с младенцем. Ирина Ильинична, моя мать, умерла в 1988 году, дожив до 90 лет, только в конце жизни она передала эту фотографию мне. Анну Сергеевну, бабушку, я хорошо помню, она умерла в конце войны. Была баба Аня светлой чистой старушкой, старой без дряхлости, очень верующей, ликовавшей, когда в Калинове в 1942 году неожиданно открыли церковь.
Сам я пока жив и относительно здоров, хотя, к сожалению, бездетен. Из рода Голубевых — я последний.
Сергей Петрович Голубев,
учитель истории школы № 15
г. Калинова
Коля смотрел на нее сонными, детскими глазами только что проснувшегося человека.
— Ты не спишь уже? — он потянулся. — Что читаешь?
Послышалось шумное шлепанье.
— Мамочка, ты! Приехала!
Теплый. В одних трусах, босиком! Прыгнул к ним в кровать, Тетя сейчас же прижала пятки к себе — ледышки! Что ж ты бегаешь без тапочек? И где твоя пижама?
— Там знаешь какой туман? Ничего не видно вообще! — не отвечая на вопросы, говорил ей Теплый. — Но я все равно… — он замолчал, хитро улыбнулся и победно закончил: увидел твою машину!
Сергей Петрович Голубев оторвался от расшифровки, взглянул в окно: в кормушку, подвешенную на березе у самого дома, спорхнула синица. Желтое подвижное пятнышко в сером облачном дне.
Как ни сопротивлялось лето, осень пришла, просочилась сквозь темноту — ночь оставляла для нее дверь незакрытой. Под утро ударяли заморозки, и все чаще сыпали дожди. Анна Тихоновна накрыла грядки пленкой. Улетели ласточки, трясогузки, дрозды, горихвостки, даже зябликов и любимых пеночек он не встречал уже несколько дней, хотя они-то обычно не торопились. Но и их никакое тепло бабье не обмануло.
В последние годы Сергей Петрович полюбил птиц. Приспособил в садике несколько кормушек для них, каждый день насыпал корм, наблюдал за ними в бинокль, вел дневник прилетов-отлетов и аккуратно записывал все замеченные виды. Засек их в Калинове и окрестностях уже девяносто восемь.
Вообще-то он недолюбливал это время, когда в несколько накатов все пустело — первыми Калинов покидали дети и городок резко стихал, смолкали крики на футбольном поле, визги у реки — все, кто приезжал на каникулы к бабушкам, возвращались домой, оставались одни местные, они такого плотного шумового фона создать не могли — так, слабый писк… Затем постепенно снимались дачники, наконец, и последние летние птицы улетали. Но в этом году Голубев точно и не замечал растущей пустоты. И сейчас, глядя на стучащую клювиком по зерну синичку, радовался. Жизнь была полна, не пуста совсем! И не в том дело, что закончилась большая конференция, только-только проводили с Гречкиным гостей. Источник радости заключался совсем в другом, забив нежданно в самую худую минуту, в последние майские праздники.
Сергей Петрович поднялся, накинул куртку и пошел прогуляться, пока нет дождя. Пошагал, как обычно, к реке, шел задами и опять, как все это время, сладко вспоминал события пятимесячной давности — те два майских дня. Как по четкам, молился ими, каждой минутой и шагом.
Хотя первый день был страшен — новый директор их калиновской школы тридцатичетырехлетний Иван Валерьевич Задохин сообщил ему, что со следующего года Сергей Петрович больше не работает в школе. Тут все и раскрылось. Груша его сдала. Ни словом не обмолвилась. Даже намека не бросила перед отъездом, не уходила, сбегала на пенсию, заткнув уши, закрыв глаза — а ведь когда-то начинали вместе, и музей школьный открывали с таким трудом, и сколько раз она потом его с этим музеем покрывала, но и он ей обеспечивал отчетность, было куда комиссии привести, сорок почти лет вместе, из них тридцать она директором, «телом» школы, он скромным, но любимым учителем, «душой». Кто-то из выпускников так пошутил на недавнем школьном юбилее.
Груша покидала Калинов, не признавшись ему, что новый, присланный директор — историк тоже. Пусть сам Сергей Петрович никакой не историк был — математик, Груша давно закрыла на это глаза, и в последние годы, почти сразу после перестройки Голубев преподавал в школе одну только любимую свою историю. Тогда Груша полна была энергии, надежд, ничуть не жалела о смене власти. И вот сбегала — якобы нянчить внуков, в Москву, к сыну! Какая из нее нянька? Но прошло ее время — вот что чувствовала она сама лучше других, люди ее поколения поумирали или просто исчезли и из департамента, и из мэрии — с новыми договариваться было все сложней… Бежала и оставляла корабль.
Хотя когда Сергей Петрович узнал имя преемника, даже расслабился — может ли быть что злое от Вани? И действительно, при ближайшем рассмотрении Иван Валерьевич Задохин оказался совсем нестрашным, невысоким и плотным молодым человеком с русыми волнистыми волосами (чуть длинней, чем полагалось бы директору), небольшой мягкой бородой и светлыми глазами. Он мог показаться даже красивым, если бы не легкая брезгливость на лице и слишком уж прямая осанка. Словно стеснялся, что ростом мал. На педсовете, когда Груша его представляла, Ваня тушевался и краснел, как девушка, и все они, весь их немолодой уже коллектив только выдохнул тогда облегченно: прорвемся! Напрасно.
При личной беседе в таком знакомом Грушином кабинете, где висела теперь вместо портрета Макаренко икона Богородицы, а вазочка стеклянная, всегда наполненная голубыми «мишками», пустовала — тихим, ничего не стесняющимся голосом Иван Валерьевич струил и струил мутный водянистый клейстер, из которого поначалу Сергей Петрович мог выловить только разрозненные словосочетания. Но никак они не желали срастаться в целое.
— …нравственное воспитание… христианское сознание и национально-государственное мышление взывают и даже требуют… Дмитрий Донской, благоверный князь Александр Невский, стяжавшие славу и дающие пример детям… Национальный инстинкт, который, как писал Иван Ильин, необходимо прививать с раннего детства. Ролевые игры… Куликовская битва… Ослябя и Пересвет…
Сергей Петрович кивал, не перебивал, он надеялся — вот-вот проклюнется смысл, сейчас… и дождался. Створожившаяся каша слов обрела вдруг болезненную внятность.
— Возраст у вас, Сергей… Петрович, — медленно прохаживаясь по кабинету, говорил Иван Валерьевич (дважды он назвал его Алексеевичем, и оба раза Сергей Петрович его вежливо, но с достоинством поправил), — уж вы меня простите, но ведь так это и есть, давным-давно пенсионный.
Сергею Петровичу захотелось вскочить и крикнуть: «Мне всего шестьдесят шесть, не так уж, не так уж давно он пенсионный! И чувствую я себя превосходно! Тридцать километров в день проходили с ребятами прошлым летом, шли бы и больше, но они выдыхались, просили отдохнуть! Так что ничего пока, и жив и здоров, и в этом году пройду никак не меньше!». Худой, высокий, легкий, он и в самом деле был еще силен и крепок, ничем не болел, только иногда подскакивало давление, и головные боли, конечно. Но мучали они его последние лет тридцать — наследство от матери. Вот и сейчас он слышал в ушах характерный шум… Хотелось заорать, но Сергей Петрович молчал. Он знал, стоит дать раздражению волю, оно перерастет в гнев, гнев — в бешенство, а там уж… Поэтому Груша и ходила по кабинетам сама, знала, как он вспыльчив.
