– А-а, фронт-не фронт, – он закинул руки за голову и зевнул. – Это уже потеряло значение. Система явно восстанавливает баланс. Ну, ладно, налейте половинку.
Я налил.
– Какую систему вы имеете в виду?
– Ну, смотрите, есть вещи, которыми государство заниматься не должно и не может. Раньше у нас со всем чужеродным бились не на жизнь, а на смерть, а сейчас так, несут по привычке старую ахинею, но в целом махнули на все рукой. Под видом перестройки. Вы что, сами не видите?
– Это вас в Новосибирском университете научили про баланс системы?
– Университет тут ни при чем, – он усмехнулся. – Просто на них это действует, как заклинание. Их сраной философии на борьбу с математикой не хватает.
Он бросил на меня быстрый взгляд, словно проверяя мою реакцию и, подняв рюмку, чокнулся с моей.
– Ну, а если бы он соображал в математике? – поинтересовался я. – У вас вообще образование какое?
– Физмат.
– А-а, тогда конечно. А чем занимаетесь?
– Кооператив. Джинсы, юбки, куртки.
– Еще по половинке за процветание бизнеса?
– В другой раз. Приятно было познакомиться.
Он поднялся и ушел, а я остался смотреть кино про современные танцы на пленере. Уже стемнело, на небо высыпали звезды, вечер был теплый, как компот. Supermax сменил Secret Service, a тех – неизбежный, как крушение старого мира, Modern Talking. Под него я танцевал в обнимку с Наташей, потом прыгал, толкаясь задом об упругую попку Тани, потом решился, наконец, и станцевал медленный танец с девушкой в красной майке под стинговскую “Роксану”, хотя она была проституткой, я имею в виду Роксану. А эта была просто страстной. В танце она положила руки мне на плечи и придерживала меня на таком расстоянии, чтобы очень аккуратно касаться моей груди своими очень упругими сосками. Делала она это невероятно умело – левый-правый, левый-правый, не забывая проверять, какой это производит эффект. Это было, что называется, испытанием на прочность. Трудно даже передать, чего мне стоило не спросить у нее номер телефона. Спасло меня от этой пытки начало новой песни и страстное желание освободиться от части скопившейся во мне влаги. Поэтому я извинился и откланялся.
Где на этой даче был туалет, я не знал. С учетом того, что дача принадлежала большому начальнику, туалет мог быть установлен прямо в доме. С другой стороны дачному туалету полагалось быть где-то на отшибе участка и иметь вид простой будки типа отхожего места. То есть места, к которому надо было отойти. Метров так на двадцать.
Дверь на веранду была открыта, и мне был виден край дивана, на котором сидел Михаил Михайлович. Он смотрел телевизор. Сполохи света то вырывали его из темноты, то возвращали его ей. Чтобы не беспокоить побитого хозяина, я пошел на обследование участка. В принципе мне не нужен был туалет. Мне бы подошел любой раскидистый куст крыжовника, способный скрыть меня от празднующих.
Я шагнул в темный сад, двигаясь наугад и стремясь лишь отойти подальше от дома. О том, насколько далеко я отошел от него, можно было судить по тому, что музыка здесь звучала тише. Участок был очень большой. Выбрав дерево пошире, я расстегнул джинсы и пустил струю на белую от извести кору. Ох, какое облегчение! Выпуская наружу мучительную влагу, ваш корреспондент услышал звуки, показавшиеся ему плачем.
Справа темнели ряды винограда. Сто процентов, какая-то упившаяся девушка плачет о потерянной молодости, подумал я, и пошел спасать ее. Не найдя просвета в винограде, я пошел в обход ряда. Он оканчивался у забора, и мне пришлось протиснуться между штакетником и столбом, к которому была привязана проволока, поддерживавшая виноградные лозы. В ряду никого не было. Плач здесь однако слышался отчетливей, только это был не плач. Я преодолел еще один промежуток между столбом и забором и оказался во втором ряду, где увидел две фигуры. Женщина, сидела верхом на лежавшем на земле мужчине, делая движения, природа которых была очевидна. Я остолбенел. Женщина сидела ко мне спиной, и ни она, ни ее партнер не могли меня видеть. Я отступил в тень. Скоро женщина застонала еще громче и, опустилась на руки. Зад ее показался мне ослепительно белым в свете луны. И почти таким же большим. Через минуту она стала подниматься и поднималась тяжело, на ходу опуская платье. Парень встал следом за ней. Это был предусмотрительно сохранивший трезвость научный сотрудник тире кооперативщик. А женщиной была Нина, я извиняюсь, Ефремовна, жена партийного начальника и отца моей возлюбленной. Поднявшись, они прильнули друг к другу и так стояли покачиваясь на вечернем ветерке, а я, уподобясь беззвучному ночному татю, дважды просочился между столбами и забором и вернулся к столу с натанцевавшимися гостями. Публика у стола болтала о своем, и Наташа, выглядевшая заскучавшей, с радостью встретила меня.
– Может быть, пойдем? Поздно уже.
– С удовольствием, – ответил я. – Только сначала выпьем на посошок.
Я налил себе рюмку и, ни к кому не обращаясь, произнес:
– За патриотизм!
Опрокинув рюмку, я обнаружил, что девушка с грудью смотрит на меня как на полного идиота. Она была совершенно великолепна в этот момент со своими сиреневыми веками и розовыми губками, но я был с другой и она была с другим. Виноват, ее другой был с другой, а она даже об этом не подозревала. Мне стало так жалко ее, что даже захотелось обнять, после чего я уже точно попросил бы ее номер телефона. Эта мысль заставила меня засмеяться совершенно идиотским, ясное дело, смехом.
В субботу вечером ко мне зашел Миша с сумкой пластов и попросил захватить их на сходняк. В воскресенье они со Светой собирались на толчок, с которого он еще рассчитывал успеть в парк Шевченко. Он не хотел даже заходить за дисками домой. Я хотел было сказать, что комсомольцы с ментами готовятся разогнать сходняк, но подумал, что все равно те не сделают этого на этот раз, поскольку у них еще ничего не было договорено с милицией и дружинниками. Во-вторых, не хотел, чтобы он подумал, что я боюсь нести его диски.
В воскресенье, направляясь в парк Шевченко, я еще подумал, что в институтах сейчас летняя сессия, поэтому вряд ли соберут и дружинников. Скорей, сделают это после экзаменов, в конце июня, в начале июля. Дойдя до памятника Шевченко, который с решительно наклоненной головой направлялся куда-то вниз к Свердлова, я увидел в конце аллеи в прозрачной утренней дымке темную группу людей – сходку. Когда я только подходил к ней, мне навстречу вышел из толпы один из моих пластиночных знакомых – Вовик, потрясая в воздухе диском Робина Трауэра Bridge of Sighs.
– Димон, специально для тебя, по многочисленным заявкам, лучший образец белого блюза, редчайшая в своем роде вещь!
Вовик жил со своей бабкой в однокомнатной квартире на улице Гоголя. В комнате стояли их две постели, платяной шкаф и его аппаратура. Бабка была глухая, что позволяло Вовику наслаждаться музыкой на полную катушку. Любимой его группой, начиная с 1972 года, была Slade. Каждое утро Вовик будил двор воплями ее певца Ноди Холдера.
– Look at last night! Look at last night! – драл тот свою луженую глотку, словно призывая бедных соседей Вовика отчитаться за все, что с ними произошло за истекшую ночь.
Если бы в один прекрасный день Ноди Холдер не исполнил свою арию будильника, это могло означать только одно – Вовик умер. Если бы откинула лыжи его бабка, Холдер бы выходного не получил.
Я поставил между ног свою и Мишину сумки, взяв у Вовика альбом, вытащил из бумажного пакета пластинку. Диск был совершенно матовый, с белыми следами иглы на дорожках.
– На, – я сунул диск в пакет и вернул Вовику, но тот, отказываясь принять его, тараторил:
– Димон, поверь мне. Ну, есть есть песочек, но умеренный. Диск громкий, тяжелый, там такой бас, что я тебе отвечаю. А музон, ну чисто смертоносный! Чисто улет! Чувак, давай 25 рублей или что-то интересное на обмен. Что там у тебя есть?
– Ты его сам слушал?
– Димон, это же не моя музыка, ты же знаешь, что я слушаю. Но чувак мамой клялся, что он нормально звучит, а я сам чисто по журналам сужу. У тех, кто секет в блюзе, это один из самых бомбовых альбомов. Типа чего-то среднего между Хендриксом и Цеппелином.
– Да-а, конечно! – я все пытался вернуть ему диск, но Вовик хотел, чтобы он подольше побыл у меня в руках, словно рассчитывая на то, что я привыкну к нему и полюблю. Наконец, я опустил руки и сказал:
– Вовик, этот диск – тупиковый. Я его в таком состоянии никому потом не отдам. Забери его!
Он вздохнул и взял диск обратно. И в этот момент кто-то крикнул: “Менты!” И тут же кто-то другой очень высоким голосом завопил: “Шу-ухе-ер!” Стоявшие по краям толпы рванулись в стороны, на ходу вкладывая диски в сумки. С десяток человек табунком понеслись в сторону Маразлиевской, но, увидев замелькавший между деревьями синий ментовский автобус, рассыпались. Менты выбрасывали дружинников по два по три вдоль паркового парапета, отрезая выход из парка.
От ударившей в голову крови изображение поплыло вбок и вниз. Кто-то уронил пачку дисков и они, как брошенные на стол карты, разъехались по асфальту, тут же оказавшись под ногами бегущих. Молча, как бычье стадо, сходняк начал разворачиваться в поисках пути для отступления. На аллее, ведущей от памятника Шевченко, уже видны были двигавшие легкой трусцой дружинники, за которыми шли несколько ментов в серой форме. Стадо, набирая ходу, понеслось между деревьями, сквозь кусты в сторону стадиона. Это, видимо, был единственный выход, но поскольку по нему двигались все, я оказался в хвосте. Я побежал в сторону главной конторы пароходства. Тяжелые сумки оттягивали руку, и я подхватил их подмышки. Рядом бежало еще человека три.
