Сторонний наблюдатель подумал бы, издали глядя на этих троих, что они заключают между собой какое-то соглашение и вот сейчас рукопожатием подтвердили взаимные обязательства, не более того. А вокруг источают жар раскаленные камни, над белесой землей колеблется знойное марево, небо подобно огнедышащему зеву плавильной печи, даже здесь, в тени оливы. Чуть заметные ягоды на ней спаслись покуда от алчной прожорливости скворцов, вот погодите, увидите, что тут в декабре будет, хотя, впрочем, олива здесь одна, так что вроде бы не должны скворцы совершать сюда свои опустошительные налеты. Жоакин Сасса включил приемник, потому что все трое вдруг замялись, не зная, что сказать, да и немудрено – они ведь, в сущности, так мало знают друг друга, и раздался чуть гнусавый – от усталости и от того, что батарейки садятся – голос диктора: Как показали последние замеры, скорость движения полуострова сейчас стабилизировалась на семистах пятидесяти метрах в час, а трое сидят и слушают, по сообщениям, только что поступившим в редакцию, между Ла-Линеей и Гибралтаром образовалась глубокая расщелина, а тот все говорит и говорит, через час мы вновь встретимся с вами в эфире, но в этот миг над головами – ф-рррр пронеслись скворцы, и Жоакин Сасса спросил: Твои? – и Жозе Анайсо, не поднимая даже головы, ответил: Мои, ему легко распознать их, Шерлок Холмс в подобной ситуации сказал бы: Элементарно, Ватсон, нет стаи, которая могла бы сравниться с этой да ещё в здешних краях, и был бы совершенно прав, ибо в преисподней птицы редки, разве что, согласно легендам, обитает там всякие совы да филины.
Глаза у Педро Орсе, который сначала следил за полетом скворцов безо всякого интереса, а лишь из вежливости, вдруг вспыхивают, и с языка, будто сами собой, срываются слова: А не отправиться ли нам на побережье, поглядеть, как проплывет мимо Скала? Слова эти лишь на первый взгляд представляются чушью и бессмыслицей – согласитесь, что когда глядишь из окна вагона, тоже ведь кажется, что мимо плывут деревья, а ведь они так прочно укоренены в земле, а ведь мы не в вагоне, мы медленно движемся на каменном плоту, плывущем в море, и разница между ними – это всего лишь разница между телами жидкими и твердыми. О, как часто случается, что для перемен в жизни требуется вся эта жизнь, мы погружаемся в раздумье, ищем равновесия, снова колеблемся и не решаемся, возвращаемся к началу, снова принимаемся размышлять и думать, кружимся и вертимся, не сходя с места, по колеям времени, словно легкий ветерок, который вздымающий пыль, палую листву и тому подобный вздор, ибо на большее у него нет сил, и куда бы лучше нам жилось в краю тайфунов. Но иногда довольно бывает одного слова, чтобы мы вскочили, готовые к приключениям, и зной нам нипочем, и вот уж кинулись сломя голову, как дети, отпущенные наконец погулять, кувырком, с криками и смехом понеслись с горы. Парагнедых являет собой жаровню, в одно мгновение трое седоков взмокли, но и внимания на это не обращают – не отсюда ли, не из этих ли южных краев отправлялись открывать иные миры, новые земли, суровые, жестокие, непреклонные, взмокшие и взмыленные люди в такой же вот железной скорлупе, только называлась она в ту пору не кузов, а доспехи, и в железных шлемах на головах, с железом в руках двигались и надвигались они на беззащитную идиллическую индейскую наготу, чуть прикрытую птичьими перьями.
Решили в городок не возвращаться, ибо много толков и пересудов вызвало бы появление Педро Орсе в автомобиле с двумя незнакомцами – то ли похитили его, то ли заговор затевается, но в любом случае следует вызвать полицию, но скажет старейший из городских старейшин: Не нужна нам тут гражданская гвардия. Нет, они поедут по другим, на карту не нанесенным дорогам, ибо загадочны, как сфинкс, туристские тропы, ведущие к новым открытиям. Сказал Педро Орсе: Покажу вам сначала Вента-Мисену, отчий свой край, – и так это прозвучало, словно он сам над собой горько усмехается или бередит ещё незатянувшуюся рану. Они миновали развалины деревни, называвшейся Фуэнте Нуэва, что означает по-испански "новый ручей", но если и был он когда-нибудь в этих краях, то от старости иссох, а потом долго ещё ехали по петлявшей дороге, покуда не сказал Педро Орсе: Здесь.
Смотрят глаза, но видят так мало, что принимаются искать, чего же тут не хватает, и не находят. Здесь? – переспрашивает Жозе Анайсо, и сомнения его понятны, ибо редкие домики, раскиданные как попало, сливаются по цвету с землей, в низине торчит колокольня, а у самой дороги, чего быть не может, – белый крест и ограда кладбища. Под огнедышащим солнцем земля вздымается и опадает, словно окаменевшие, припорошенные пылью морские валы, и если и миллион четыреста лет назад погодка была такой же, то не надо быть палеонтологом, чтобы с уверенностью заключить: здешний кроманьонец или как его – микенантроп, что ли? – умер от жажды. Но, впрочем, мир тогда был юн, а на месте этого полудохлого ручейка щедро струила полные воды свои река, росли огромные деревья и трава была в рост человека, и все это было, было прежде, чем разместился здесь ад. Когда пройдет дождь, в свой срок и сезон покрываются, должно быть, пепельного цвета поля какой-никакой зеленью, которая потом засохнет и умрет, потом воскреснет и оживет, но низкие берега возделывать неимоверно трудно, человеку ведь ни за что не усвоить, как чередуются в природе эти циклы, ему нужно ведь хоть раз посадить да собрать, а там хоть – в буквальном смысле – трава не расти. Педро Орсе обводит рукой нищее селенье: Дома, где я родился, уже нет, а потом указывает налево, в сторону холмов с плоскими, будто стесанными верхушками, вон в тех пещерах и нашли первобытного человека. Жоакин Сасса и Жозе Анайсо глядят, и пейзаж оживает – полтора миллиона лет назад здесь жили мужчины и женщины, которые производили себе подобных, которые производили себе подобных, которые производили себе подобных, и так продолжалось вплоть до наших дней, и если спустя ещё полтора миллиона лет придет кто-нибудь на раскопки этого убогого кладбища то, поскольку микенантроп уже имеется, назовет найденный череп "орсейским человеком". Улицы пусты, не лают собаки, даже скворцы исчезли, и холодок страха проползает по спине Жоакина Сассы, он даже не может скрыть, что ему не по себе, а Жозе Анайсо спрашивает: А как называется вон та горная гряда? Сьерра-Сагра. А та, справа от нас? Сьерра-Мария. Когда умирал орсейский человек, это было последнее, что он видел. Интересно, как он называл её, говоря с другими орсейцами, чьи черепа не перешли в потомство? – спрашивает Жоакин Сасса. В ту пору у неё ещё не было названия, говорит Жозе Анайсо. Стало быть, надо подождать, пока не родится имя. Все трое долго и молча, не произнося ни слова, глядели на гору, и наконец Педро Орсе произнес: Пошли, и это означало, что прошлому пришла пора упокоиться с миром, весьма, впрочем, беспокойным.
Развлекая попутчиков, Педро Орсе пересказал с новыми подробностями то, как ученые в конце концов решили в присутствии представителей власти подсоединить к нему сейсмограф – идея была отчаянная, но оказалась плодотворной, поскольку они теперь смогли удостовериться в истинности его слов – самописец пошел вычерчивать зубцы, свидетельствующие о колебаниях почвы, а чуть лишь разомкнули клеммы, вновь вытянулась на миллиметровке прямая линия. То, чему нет объяснения, считается объясненным, заявил алькальд Гранады, бывший там среди прочих, но один из ученых поправил его: То, чему нет объяснения, должно будет подождать ещё капельку, – эти слова, лишенные всякого научного ригоризма, были поняты и одобрены всеми. Педро Орсе отправили домой, попросили в случае надобности вновь предоставить себя в распоряжение науки и власти и особенно не распространяться о своих экстрасенсорных дарованиях – не правда ли, похоже на решение, принятое французскими ветеринарами по поводу таинственной атрофии голосовых связок у серберских собак.
Парагнедых решительно устремился на юг, по наезженным колеям и оживленным магистралям, где вроде бы не должно встретиться никаких проблем с бензином, однако вскоре вынужден был унять свою резвую рысь – перед ним еле-еле ползла нескончаемая вереница машин всех видов и мастей – легковые, грузовые с прицепом и без, фургоны и фуры, мотоциклы, мотороллеры – а также велосипедов, мулов, впряженных в повозки и телеги, ослов, влекущих на себе всадников, ни один из которых не был Роке Лосано – и пешеходов: одни просили подвезти, другие презрительно отворачивались от механического транспорта и упрямо шагали с видом богомольцев, идущих по обету, и излишне было спрашивать, что же за обет они дали и куда идут: необязательно носить имя Педро Орсе, чтобы тебя обуяло желание посмотреть, как Гибралтар проплывет вдали и позади останется, – достаточно быть испанцем, а таких здесь множество. Они идут из больших городов – из Кордовы, из Линареса, из Хаэна, из Гуадикса, но также из Иргера-де-Архоны, Эль-Токона, Булар-Бахо, Аламедильи, Хесус-дель-Монте, Альмасегаса, отовсюду, кажется, выслали делегации: долго и терпеливо, с тысяча семьсот четвертого – прикиньте, сколько же это выходит? – ждали эти люди, рассуждая, что если Гибралтар не наш, так пусть же он и англичанам не достанется. И столь мощен этот человеческий поток, что дорожная полиция повсюду, где только возможно, открывает для него ещё одну, встречную полосу; к северу направляются лишь считанные единицы и у них, должно быть, веские причины выгребать против течения – может, на похороны торопятся – но все равно на них косятся, подозревая, что они симпатизируют англичанам и спешат прочь, дабы скрыть, как огорчены они таким тектоническим сдвигом, геостратегическим оборотом событий.
