– Тебе чего? – не оборачиваясь, спросила девочка и полетела на стену. Я подождал, пока грохот успокоится, и ответил:
– Я к твоему брату. Он дома?
– Нет.
– А где он, можешь сказать?
– Нет. – Оттолкнувшись, она вскочила на запятки и понеслась навстречу своему триумфу.
– Я никому не скажу, клянусь.
– Нет.
– Я дам тебе денежку, если скажешь.
– Нет.
– Не веришь? Вот, смотри. – Я вытащил десятку, довольно потертую. Девочка брезгливо скривилась. Я пристыженно спрятал бумажку в карман.
– Нет.
– Я дам больше.
– Нет.
– Но почему?
– У меня нет брата.
Воспользовавшись простоем адской машины (девочка сосредоточенно завязывала шнурок), я встал на ее пути. Не сестры, а братья, дырявая башка!
– Мне нужен Женя, Женя Улитов, знаешь такого?
– Нужен, так заходи, чего столбычишь стобырем! – Приведя в порядок амуницию, она требовательно потянула дверь на себя. Я посторонился:
– Все, уже не столбычу. А ты что здесь делаешь?
– Катаюсь.
– Катаешься на чужой двери?
– Катаюсь на чужой двери.
– А если я хозяев позову?
– А я убегу.
Как бы в подтверждение своей прыти она выставила воинственный, испещренный тщательно промытыми шрамами кроссовок. Улыбнувшись, я нырнул в темный тамбур.
Вторая дверь тоже оказалась открытой – удивительная беспечность! И удивительно тугое ухо. Я вошел в квартиру под жуткий грохот металлической карусели за спиной. Обернувшись, я предпринял последнюю попытку наладить отношения с летучей разбойницей:
– И откуда ты такая взялась?
Но девочка исчезла.
В квартире пахло не намного лучше, чем на лестнице, а пожалуй, что и хуже. Было темно и душно. Воздух казался тревожным и непроницаемым, как перед грозой. Стены, точно обросшие мхом изгибы какой-нибудь пещеры, поглощали все звуки. Мягкие просторы совсем меня оглушили. Сухие, струящиеся, обхватывающие, вкрадчивые, враждебные, послушно опадающие под ногами, они были повсюду. Я продвигался осторожно, как человек, наступивший на парашют и испугавшийся, что задушил парашютиста. Двигаясь вслепую, я старался ни к чему не прикасаться: при мысли о том, что может нащупать рука, мне становилось не по себе. Время от времени я вяло окликал Женьку, хозяев, кого-нибудь живого, но всем нам было ясно, что это только для отвода глаз. В первой комнате, насколько это можно было определить в оглушительной тьме, лишь слегка разбавленной легкой синевой незашторенного окна, не было ни души. Во второй же, торжественно раскачиваясь в кресле-качалке, освещенная снизу робким огарком свечи, обнаружилась сухонькая старушка, в которой было больше от оплывшей парафиновой фигурки, чем от живой души. Сторожит что-то, пронеслось в голове. Ко мне она проявила не больше интереса, чем к окружающей обстановке.
Я начинал подозревать, что обознался, не туда попал, чудовищно обманут. Я был уже у выхода, когда эффектно, как во время фокуса с разоблачением, зажегся свет, осветив вполне обыкновенный, забитый всяким хламом коридор. Тут же, вместе со светом, за дверью на кухню вспыхнули голоса, засуетились, разгораясь, пыхтящие, пришепетывающие звуки кухни. Обозленный глупыми шуточками, я шагнул вперед и открыл дверь.
В центре небольшой комнаты, в зеленоватом, болотистом свете старой лампы под абажуром, стоял стол. За столом, словно продолжение желтовато-землистого абажура, шумно расправлялись с ужином пятеро человек: Женька, две его сестры (не братья, а сестры, дырявая башка!) и родители. В каком-то припадке узнавания я даже вспомнил их имена: Петр Васильевич, Мария Ивановна, Таня и Тоня – самые подходящие для честной луковой семьи.
Все здесь дышало землей, паром, туманом, пыльным, новорожденным картофелем. Глядя на них, казалось, будто смотришь на мир через мутновато-зеленое бутылочное стекло. Они ели печеный картофель, запивая его горячим кофе, неторопливо накалывая на вилку сливочные кубики из общего блюда в центре стола, и те дымились в неверном, крошащемся свете тусклой лампы; ели картофель и сами были на него похожи – семейство пыльных, тусклых клубней. Было тепло, глаза их, обращенные друг к другу, весело поблескивали, уши, неестественно длинные, наводили на мысль об эльфах и зеленых холмах. Где-то за горизонтом грянул рил. Я смотрел на Женьку и с трудом его узнавал: любящий и заботливый картофельный эльф взамен хамоватого, грезящего о сладкой жизни прохиндея. Как мало все-таки люди знают друг о друге.
– Добрый вечер, – решился, наконец, я.
Зеленоватые лица обратились в мою сторону. Пять пар глаз, темно-коричневых то ли от природы, то ли от выпитого кофе, пытливо вглядывались в незваного гостя. С минуту стояла тишина. Потом самая младшая из эльфов сказала:
– А у нас света не было.
Чары спали, вилки застучали с прежним воодушевлением. Я представил, как эти люди сидят в темноте, безмолвно и смиренно дожидаясь чуда. Женька подскочил ко мне:
– Что ты здесь делаешь?
Дело в том, что за все время нашего знакомства он ни разу не приглашал меня к себе, каждый раз находя повод, более или менее правдоподобный. Я не думал об этом раньше, как, впрочем, не думал я о многих вещах, и сейчас это показалось мне очень странным.
Так что же я здесь делаю? В свете (или, скорее уж, тьме) того, что произошло, у меня не оставалось ни малейшей надежды подобраться к Жужиной книге законным, высокоморальным путем, и я выбрал аморальный: решил попросить Женьку составить на нее краткое досье, легкое, но питательное. Почему я не взялся за это грязное дело сам? Да потому и не взялся, что грязное. Я говорил уже, что по натуре созерцатель; к тому же, формально оставаясь в стороне, сидя за белым столиком подальше от чада кухни, я мог пестовать в себе поэта и возвышенную, тонкорунную личность. Улитов же был человеком действия, толстокожим и напрочь лишенным ложной брезгливости поваренком с расторопными глазками и любознательным пятаком. Мужчины редко становятся сплетниками, но если уж решатся на этот шаг, то отдаются этому занятию без остатка. Женька был мегасплетником. Он был в курсе всего: от передовиц уважаемых изданий до соструганных на скорую ногу «горячих» новостей в сЕти. Кто и что заявил, провозгласил, констатировал, развелся, разбился, обвенчался, скрылся, обвенчался и скрылся или «показал все» – наш ходячий таблоид знал в мельчайших и шокирующих подробностях. На работе у нас никто уже не покупал газет, никакая «новость часа» не могла застать врасплох простодушных глотателей сетевой требухи. Женька не только знал, что было и есть, он делал удивительные, всегда подтверждающиеся прогнозы. Все его предсказания в том или ином виде появлялись на страницах бумажных и электронных изданий. Жаль только, что его метеорологические посулы точь-в-точь совпадали с официальными.
Собственно, если окинуть взором скудный круг моих знакомств, Женька после смерти бабушки и разрыва с Полиной был самым близким мне человеком. Я знал Женьку Улитова (или Улитку, как все его называли) с университетских времен – мы учились в одной группе, и я с первого курса писал за него рефераты и снабжал шпорами. Делал я это не по доброте душевной, а из меркантильных соображений – он уже в те времена заводил полезные знакомства и мог достать то, что мне по лени или незнанию было недоступно – редкие книги, журналы, диски. Я получал книгу, он – реферат или лабораторную, – отношения деловые, взаимовыгодный обмен с налетом отстраненной доброжелательности.
Улитка был человеком увлекающимся, причем правильно увлекающимся – человеком, созвучным эпохе. Он, попросту говоря, виртуозно ловил волну и летел на ней до самого берега. Помню его с ирокезом и в напульсниках, черно-белым готом (две недели), лощеного в галстуке и ненужных, но очень стильных очках, гранжевого и псевдонебрежного, с очень дорогими дырами на темно-серых штанах. На пятом курсе он отрастил длинную челку, перекрасил ее в цвет вороного крыла и сменил рваную экипировку на розово-черные полосы эмо. На наши деловые встречи он являлся теперь с опозданием, много и натужно вздыхал, поправляя браслеты с черепами, вяло грозился самоубиться и вываливался из узких брючек, торгуясь за каждый листок реферата (это, впрочем, было не внове). На сайте нашего факультета появились мрачные вирши за его подписью. Не знаю, кто их ему варганил – я отказался наотрез. Вообще, Улитка был удивительно беспечен по части выходящих под его именем творений, которые он в лучшем случае бегло просматривал. Однажды на перемене Женьку остановил декан и стал петь дифирамбы какому-то его рассказу, завалил его вопросами, но горе-писатель только мычал что-то невразумительное и под каким-то предлогом улизнул. «Я его даже не читал» – признался он мне, давясь со смеху. Какое-то время Улитка всерьез подумывал о романе и долго похвалялся, что ему достаточно прочесть первую и последнюю главу книги, чтобы знать о ней больше автора. Гениальная задумка, однако, в жизнь так и не воплотилась: то ли у Женькиного негра-многостаночника случился творческий кризис, то ли партнеры не сошлись в цене (что вероятнее), и литературный зуд моего беспокойного знакомого перешел в зуд иного рода.
