Ну, на следующий день Говард ничего не ставил, не знаю почему, в Бирмингеме ведь были большие скачки, насколько мне известно. Но у него была какая-то собственная странная система. В среду шли мелкие скачки в Ворчестере на тяжелых беговых дорожках, и в час Говард поставил на Крестик туда и сюда, и он пришел вторым при 100-7. В час тридцать он поставил на победу Верескового Оврага при очень плохой ставке 5–2, но сказал, в целом выставил около шестисот монет в общей сложности, так что это была симпатичная маленькая победа. Теперь я получила понятие о величине ставок, однако не забеспокоилась, потому что мы мило ухнули бы четырнадцать тысяч, если 6 Джордж Уэлбек, который никогда не обманывает, вдруг решил обмануть. Но Уэлбек был для этого слишком большим человеком, крупные букмекеры никогда не проигрывают, а также не обманывают, и Джордж Уэлбек на самом деле следовал своему девизу с тех самых пор, как впервые совсем по маленькой занялся этим бизнесом. Так что деньги были вполне в сохранности, нам никогда в жизни даже не снилось так много денег. Так или иначе, в два часа в Ворчестере Солнечный Город пришел последним, а Говард ставил на его победу. Но в два тридцать он ставил на фаворита, а именно на Весеннего Птенца, жокей С. Меллор, при ставке 5–2. Похоже, теперь, к нему шла удача, так как он получил в три часа еще одного победителя, Железного Бойца, при 100-9, Мальчик Бруксби в три тридцать пришел вторым при 20-1, и по этому поводу Говард сказал только то, что у пего тут «пакет».
В четверг Говард ничего не делал, сконцентрировав все, по его выражению, на пятнице и на субботе той самой недели, в пятницу были скачки в Сандауне. Дарджент в час пришел первым при 20-1, и Говард сыпал проклятиями, так как ничего на него не поставил. Потом до двух тридцати у него не было ни побед, ни платных мест, пока Непробиваемый Вал не пришел третьим при 6–1, но он снова сыпал проклятиями на Огнедышащий Пулемет, который пришел первым при 100-9 и на которого он едва не поставил. Однако у него не было настоящих причин сыпать проклятиями и ворчать, потому что очистился, по его выражению, симпатичный пакетик на Серебряном Куполе, который пришел в три часа первым при 20-1. В субботу утром Говарду посыпались письма, все с чеками, но он мне показал лишь одно, от Джорджа Уэлбека, причем вы с трудом бы поверили своим глазам. 29 000 фунтов, ясно как день. Говард взглянул на прочие чеки и говорит:
– Вполне удовлетворительно, только мы еще не закончили. – А потом, когда позавтракал – немножечко поздно, потому что в субботу, – он отправился в банк в своем лучшем пальто.
Вернулся лишь к обеду, а я, зная, что во второй половине дня в Сандаун-Парке, Ньюкасле и Донкастере большие скачки и что это последний день, когда Говард ставит на лошадей, не стала готовить к обеду особенно много, просто банку лосося с пюре из картошки, и никто из нас даже не мог особенно есть, как в прошлую субботу, но, конечно, дела были теперь не такие плохие. Некоторые скачки показывали по ТВ, только Говард сказал, что не хочет смотреть, это слишком выматывает, с него вполне достаточно потом послушать по радио результаты. Сказал, ляжет в постель, потом спустится, когда пойдут спортивные новости. Не знаю почему, но коротенькая мелодия марша, которую крутят по радио перед спортивными новостями, па мой слух, один из самых унылых на свете мотивов. Непонятно, зачем это надо? Есть как бы что-то ужасно печальное в пяти часах субботнего зимнего дня, не могу объяснить. Но когда Говард спустился послушать про результаты скачек, доложу вам, что нечего было особо печалиться. На некоторых скачках он немножечко проиграл, но в Сандауне в три часа поставил на Меч, который пришел первым при 100-9. Азартный Боец пришел вторым при 13-2 в Ньюкасле на Медбернских скачках с препятствиями для новичков, а Говард на него поставил туда и сюда. В скачках с препятствиями в Олнвик-Касл победителем стал Джон Ди при 20-1, но после этого в Ньюкасле больше не повезло. Впрочем, лучше всего у Говарда получилось в Донкастере, где в час победил Королевский Спрей при 100-7, Скряга в три часа пришел вторым в повторных скачках с препятствиями, 11-2, а Жемчужный Кулон на тех же самых скачках был третьим, 33-1. Вот так вот.
– Хорошо, – сказал Говард.
– Ну, как наши дела, любимый? – спросила я.
– Я все это обработаю, – сказал он, – когда буду пить чай.
– Чай еще чуточку не готов, – говорю я. – Я приготовила рыбные котлеты из банки лосося и остатков картофельного пюре, только их еще надо поджарить.
– Хорошо, – сказал он. – Сейчас грубо прикину, пока ты готовишь чай. – И я пошла на кухню жарить рыбные котлеты, на самом деле ни о чем не думая по-настоящему, немножечко отупев насчет всех этих денег, неспособная все это по-настоящему осознать. Пока я накрывала на стол, Говард сидел у огня в своем кресле, положив на колени свой кейс вроде столика, и записывал на бумажке свои победы. Он шевелил губами и слегка хмурился, но я не говорила ни слова. А когда принесла чайник с рыбными котлетами, говорю:
– Чай, любимый, – а он сказал:
– Минутку.
Я села, стала намазывать кусок хлеба маслом, потом полила свои рыбные котлеты (по две на каждого) соусом «Оу-Кей», а потом Говард сказал:
– Готово, только помни, что грубо; может быть, тут есть пара ошибок, однако я сделал… в том числе то, что отнес в банк нынче утром… я сделал…
– Ну, – говорю я.
– …я сделал, – говорит Говард, – чуть меньше восьмидесяти тысяч. Чуть меньше восьмидесяти тысяч монет, вот так вот. – И нахмурился.
– Ох, Говард, – говорю я, открыв рот, и показывая, какая у меня там еда, и глядя на него так, точно он сделал что-то плохое. – Ох, Говард.
– Скажем, приблизительно семьдесят девять тысяч, – сказал Говард, – просто ради осторожности. – И слегка кивнул, по-прежнему хмурясь. – Я рассчитывал приблизительно на сто тысяч, но, наверно, сойдет и так.
– Ох, Говард, – снова сказала я. Кажется, и не могла ничего больше сказать. А потом говорю: – Иди пей свой чай.
– Конечно, – говорит он, – если б ты захотела, чтобы я дошел до отметки в сто тысяч, это можно было бы сделать без всяких проблем.
– Не искушай судьбу, – говорю я. – Семьдесят девять тысяч фунтов – жуткая куча денег. Чертовская куча денег. Что мы собираемся с ними делать?
– Мы их собираемся тратить, – сказал Говард. А потом сел пить чай. – С виду очень милые рыбные котлеты, – сказал он.
Не стану со всеми подробностями рассказывать про обсуждения и планы, про споры и предложения, про то, как мы лежали в постели без сна, потом спали, ворочались, ерзали, отчего падали одеяла, и мы снова и снова от холода просыпались; и про то, как скурили больше сигарет, чем я за всю свою прежнюю жизнь; и про стоявшие на тумбочке возле Говарда бутылки «Гранд Марнье», «Дюбонне», «Инвалид Порт», испанского шерри и прочего, которые мы выпили, в результате чего я теперь, став как никогда в своей жизни богатой, также и чувствовала себя как никогда в жизни плохо. Я все твердила Говарду, надо нам быть поумнее, отложить кое-какие деньги на черный день, а он говорил ладно, но не совсем от чистого сердца и с какой-то хитрецой.
– В любом случае, – сказал он, – есть одна вещь. Ты согласна, что было б хорошей идеей немножечко отдохнуть, оказаться в каком-нибудь месте чуть поближе к солнцу, чем Англия, ведь, похоже, зима грядет адская?
– Ну, – говорю я, – Рождество приближается, правда? Как-то неправильно ехать на Рождество отдыхать, правда? Я никогда не слыхала, чтобы кто-нибудь так когда-нибудь делал. В любом случае, люди нашего класса. – И я мысленно видела магазины, сплошь залитые светом, ребятишек с воздушными шариками, милый холодный и теплый запах Рождества и нас от всего этого вдалеке.
Говард взбеленился и говорит:
– Нашего класса? Люди нашего класса? Мы не в том классе, где были всегда, моя девочка, ничего даже похожего. Мы теперь в классе, который известен как денежный, и нам надо вести себя так, точно мы делаем в жизни последнее дело. – Потом он немножко смягчился и говорит, что можно прелестнейшим образом провести Рождество далеко от Брадкастера, просто вдвоем, с прелестнейшими в мире подарками, и с шампанским, и с танцами под тропической луной, и под звездами, и под пальмовыми деревьями, что колышутся под душистым бризом; очень романтическая идея, как в кино в те времена, когда было подобного типа кино и когда люди обычно ходили в кино. Однако я сказала:
– Рождество неправильно проводить на жаре. Это просто вообще будет не Рождество, правда? Я хочу сказать, само собой разумеется, на Рождество должен быть холод, правда?
И тут Говард со своими фотографическими мозгами принялся рассуждать насчет дневных температур в Вифлееме, когда родился Иисус, и что я консервативная или законсервированная, или какая-то там. А я снова и снова твердила, что Рождество без холода не было бы Рождеством, пока Говард почти совсем не сдался. В конце концов решили мы вот что: мы поедем в Америку, на самолете, и остановимся на Рождество в каком-нибудь большом отеле, или еще где-то, в Нью-Йорке, а потом, после Рождества, полетим, поплывем, или еще что-нибудь, на Карибы. Говард мне нарисовал на бумажке идеальный рисунок Америки со всеми островами, прямо из своих фотографических мозгов, показав, что имеет в виду под Карибами, чего я раньше никогда как следует не понимала.
