Но перестукиваться по ночам мы все же продолжали, пока Лева не уехал навсегда.
Это, к слову сказать, чрезвычайно важная особенность жизни в военном городке: то и дело кто-то уезжает навсегда. Очень полезный навык внезапных расставаний, помогает потом спокойно относиться к отъездам, исчезновениям и даже смертям близких-далеких людей. Навсегда — что ж, обычное дело, все в этой навсегде будем.
Эта книга посвящается дяде Фрицу,
который выращивал крокусы и никогда не гонял меня от своего забора: стой, смотри, сколько влезет. А однажды разрешил зайти в сад, понюхать сиреневые и оранжевые цветы, потрогать их украдкой, уйти восвояси, шмыгая носом от почти невыносимого счастья.
С тех пор на моем поле боя с реальностью цветут крокусы. Если бы в худший из моих дней у меня появилась возможность взорвать планету Земля, воспоминание о крокусах связало бы меня по рукам и ногам.
Ненависть, как известно, сильнее страха (потому и популярна так среди прогрессивной молодежи). Земную жизнь пройдя не то до половины, не то до четверти, не то до одной восьмой (это уж как повезет), обнаруживаю вдруг, что любовь (например, к крокусам) почти всегда сильнее ненависти, зато страх почти всегда сильнее любви.
Прекрасный повод для прекрасной прогулки по прекрасному кругу.
Все это, конечно, преодолимо — в некоторых, отдельно взятых финалах некоторых отдельно взятых текстов.
И то брод (кому с маслицем, а кому и через Великую Реку).
Эта книга посвящается У.,
вместе с которым мы нечаянно выяснили, что 1 февраля отмечается Всемирный День Московского Демона. Ну, или не Всемирный. Просто — День Московского Демона.
Поначалу на Поварской нам навстречу попался красивый дедушка в ЧОрном Пальто. Пальто было не «черное» какое-нибудь, а именно вот ЧОрное. С дополнительным мистическим смыслом, развевающимися фалдами и нагрудным карманом — таких на пальто обычно не бывает, лишь на пиджаках и прочих поганых смокингах.
Дополнительный мистический смысл, строго говоря, содержался в нагрудном кармане и имел вид белого полиэтиленового пакета, художественно скомканного, чтобы за бутоньерку сошел.
Дедушка шел очень быстро, можно сказать бежал. И Страшно Хохотал на бегу.
Зачем все это было? Неведомо.
Потом мы поехали в дом-самолет, в гости к сибирским шаманам Мише и Валере, которые зачем-то прикидываются художниками. Мы с ними договорились, что привезем торт, а они нам за это дадут Селедку. Это, с моей точки зрения, веский повод пойти в гости.
Нужный нам подъезд дома-самолета устроен так: большая черная створка, в которой вырезаны две двери: пошире и поуже. Обычно все входили и выходили через широкую дверь, узкая была закрыта. Оно и понятно: толстый человек в шубе туда с трудом протиснется. И худой человек с большим рюкзаком, например, тоже вряд ли.
А тут все было наоборот. На широкой створке висела табличка: «Вход закрыт». Узкая створка, напротив, гостеприимно щерилась. У подъезда стоял большой человек с черными волосами и очень смуглой кожей. С виду — типичный джинн, только в спортивном костюме.
— Куда вы идете? — спрашивает строго. — Здесь вход закрыт.
— А тот? — спрашиваем, указывая на узкую дверь.
— А этот вход — не товарный! — сурово говорит человек-джинн, заступая нам путь.
На всякий случай замечу, что никакой ручной клади, кроме маленького торта для шаманов, у нас при себе не было.
— Ну, может быть, все-таки можно как-то в подъезд зайти? — спрашиваем.
— Конечно, — невозмутимо говорит человек. — Вот же дверь. Неужели не видите?!
Отступил в сторону, дал нам пройти все в ту же узкую дверь. Сам пошел следом. Мне это понравилось, но не очень.
В вестибюле подъезда навстречу нам выскочила Одноглазая Старуха в Тельняшке.
Она правда была в тельняшке. Из-под тельняшки виднелся розовый халат.
Старуха была не то просто пьяна, не то в экстатическом состоянии. Я в старухах плохо разбираюсь, поэтому точно сказать не могу.
Она заступила нам дорогу и спросила нечеловеческим голосом:
— Куды, бляди, нах?
Впереди была одноглазая старуха, позади топтался Черный Человек-джинн. Позади, к слову, еще и Москва была, так что отступать было совсем уж некуда. Поэтому мы храбро сказали:
— Мы на самый верх.
— А, к художникам? — внезапно умилилась старуха. — К художникам можно. Только чтобы через два часа все ушли, бляди, нах!
Мы пообещали, что все бляди через два часа уйдут нах. Старуха отступила.
— И не балуйтесь там! — выкрикнула она нам вслед. — А то я милицию вызову, нах!
Мы устрашились и пообещали не баловаться.
Пошли наверх. Черный Человек пошел следом. Он тактично держал расстояние в половину лестничного пролета.
На последнем, седьмом (или восьмом, если считать не по-французски, а по-человечески) этаже нас ждал сибирский шаман Миша.
— Миша, — спросили мы, — кто этот человек, который сзади идет?
— Какой человек? — удивился Миша. — Нет там никого.
Обернулись. Действительно нет.
— А что за старуха буйная одноглазая внизу? — спрашиваем. — Неужто консьержка?
— Консьержка у нас есть, — говорит Миша. — Но она не одноглазая. И не буйная совсем. Сейчас уже спит, наверное.
Мы покивали. Но на всякий случай не баловались. И через два часа ушли нах, как и было велено.
И, в общем, когда мы стояли на светофоре на Баррикадной, и дорогу переходила девушка с лицом, выкрашенным синей краской, мы уже совсем не удивились.
Эта книга посвящается Мите,
который целый месяц не мог дождаться от меня трех с половиной строчек так называемой «официальной биографии».
Загвоздка была в том, что у меня нет никакой биографии.
Есть какой-то набор слов, который положено писать в определенных случаях. Такое позитивное вполне вранье.
Набор слов есть, а биографии нет.
Я, правда, живу так, словно мне от роду один день — всегда один день.
Ну, я стараюсь так.
Иногда, конечно, срываюсь, живу неправильной жизнью, и тогда мне может быть от роду неделя, а то даже и год — но это уж совсем кранты тогда. В таких случаях приходится принимать радикальные меры.
И вот надо отсылать биографию, а я ее записать не могу. Слова не складываются в предложения. И нехорошо становится в процессе.
От биографии, между прочим, умирают.
А вы не знали?
Эта книга посвящается моему папе,
который умел готовить абрикотин — домашнюю абрикосовую наливку, самый вкусный алкогольствующий напиток, который мне когда-либо доводилось пробовать.
Мой папа готовил его из жарделек, — не знаю, правильно ли употребляю это слово, но у меня дома его именно так произносили. Это, если кто не знает, такой недоокультуренный сорт, очень мелкие абрикосы. Они долго остаются твердыми и безвкусными. Нужно ждать, чтобы эти плоды зла перезрели, наполнились медовой гнильцой — в таком состоянии прочие фрукты уже выбрасывать нужно, а жардельки как раз можно начинать есть.
В городе О., надо понимать, этого добра полно. Абрикосовые деревья растут прямо во дворах, ютятся между хрущевскими пятиэтажками и панельными высотками. У нас во дворе как раз и было такое дерево. Очень старый огромный абрикосище.
Папа собирал то, что нападало, каждый день, по дороге с работы. Конкурентов у него не было: соседи от жарделек носы воротили. Но папа мой был храбрый охотник и собиратель, настоящий первобытный человек. Мимо съедобного пройти не мог. Он и меня так воспитал, но я все же обычно держу себя в руках, а он давал волю здоровым инстинктам.
Дома он складывал добычу в десятилитровую бутыль. Положит туда абрикосы (разломив пополам и вынув косточку), добавит сахару, горлышко марлей завяжет — и на солнце. На следующий день — еще слой положит, и так до победного конца. Бутыль наполнялась дней за пять, потом рядом на подоконнике ставили еще одну, и еще. Дворовой абрикос был зверюга: три-четыре бутыли божественного нектара мы от него получали. А в хороший год и больше.
Потом мы с папой разъехались, но пару раз за лето мне доводилось отведать абрикотину у него в гостях: в папином новом дворе тоже росли абрикосовые деревья. Впрочем, они, как было сказано выше, почти везде росли.
Мне папа, ясное дело, свое тайное знание передал, и несколько июлей кряду у меня на подоконнике появлялись бутыли с дивным оранжевым содержимым. Век их был короток: не всякой наливке давали набрать градус, порой так выжирали, не пьянея, но сыто щурясь от почти непереносимого орального счастья.
А вот из тех абрикосов, которые продаются в Москве, нектара не сделаешь, разве брагу какую мутную. В этом смысле москвичи, конечно, прокляты. И не только москвичи.
