Я принялся швырять в нее бутылками из-под апельсинового сока, что валялись перед «Дели», и со второго раза попал ей по зубам. По-моему, даже послышался хруст. Я заорал по-японски: «Замаамиро!» Охранники, которые поначалу не очень-то спешили вмешиваться, крикнули ей, что они вызывают копов. Тогда женщина в сердцах треснула своим ножом по стеклянной витрине. «Они звонят в полицию!» — кричал я, не переставая, однако, бомбардировать ее бутылками. Брови ее были сдвинуты, изо рта текла кровь. Сумасшедшая! Я раздумывал, что делать дальше: ждать полицейских или бежать, но тут она снова бросилась на меня, и я помчался без оглядки. Как понимаю теперь, это было наилучшее решение. Ждать копов не имело смысла: у меня были с собой кокаин, немного героина, гальцион и несколько пакетиков спид. К тому же при мне были «Амекс» и «Голден-кард», а мой паспорт был весь синий от кубинских виз. Если бы полицейские взяли меня, то я вполне сошел бы за шпиона, и меня в два счета вытурили бы из страны. Баба прочно сидела у меня на хвосте, впечатление было такое, будто она специально тренировалась, бегая трусцой отсюда до западного побережья. Помню еще, что постоянно думал, выдержит ли такие забеги мое ослабевшее от кокаина сердце, но оно, как ни странно, не давало никаких сбоев. Это меня немного приободрило. Женщина сдалась только после того, как я свалился в канал, который пересек так же быстро, взяв направление на Чайнатаун. От нее я вроде бы избавился, но то, что произошло со мной на следующий день, было похуже.
Я пил кофе в «Блю-Хаус», что находится в Ист-Виллидж. Это очень невзыскательное местечко, содержащееся на средства нью-йоркской мэрии. Во всяком случае, там есть где приткнуться. Вот там-то я и сидел с чашкой кофе, когда туда ввалилась компания латиноамериканцев, все как один приятели Ми Касы. Они схватили меня за шиворот, отвели в сторонку и сломали три пальца на левой руке. Среди них был один бомж, как и я, все остальные были обычные мелкие дилеры. Мне наговорили кучу вещей по-испански, но чего от меня хотели, я так и не понял. Кое с кем из них я был даже знаком, так как мне случалось покупать у них кокаин. Вообще у латинос очень сильно развито чувство национальной солидарности. Они никак не могли смириться с тем, что с Ми Касой кто-то мог так поступить. Но, по-моему, ломать мне пальцы тоже было несколько жестоко. Такая штука сразу сводит на нет желание сопротивляться или защищаться, разве что только от обычных, легких ударов.
Я отправился к доктору в итальянский квартал. В «Маленьком Италии» у меня было немало знакомых. Это случилось, когда я уже возвращался и проходил мимо дамского бутика. Что-то австрийское или немецкое… забыл. Может, вы знаете, но, кажется, теперь его там нет. Он находился на Кристофер-стрит, прямо напротив «Эмпорио Армани». На витрине я увидел сногсшибательное платье, короткое, черного бархата, отороченное у ворота красным, без рукавов. И только я подумал, что оно неплохо бы смотрелось на Рейко, как меня словно пригвоздило к месту. Остатки сил покинули меня. То же самое я чувствовал, когда мне ломали пальцы. А ведь я считал, что уже освободился от нее или, вернее, был на пути к этому. Прошло уже больше года, как мы расстались… Платье меня убило. Сейчас уж и не вспомню все свои ощущения в тот момент, но, кажется, это было подобно удару током. Шестьсот тридцать девять долларов. Глубокое декольте, открывающее грудь, без всяких там горжеток и висячих финтифлюшек… Плотно облегающее фигуру… Это платье ей было бы как раз впору. Разум мой помутился. Мне интересно, почему это платье так разбередило мои едва затянувшиеся раны, что я едва не упал без чувств? Ведь я никогда особо не завязывался на шмотках для этой девки! И только спустя некоторое время я это понял. Иначе говоря, все наши чувства имеют предметное выражение. А если существует бесконечность формулировок насколько бессмысленных, настолько же и бесстыдных, как, например, «я люблю тебя» или «я хочу тебя», в моем случае все эти слова материализовались в этом платье. «Я люблю тебя» — мое чувство полностью выкристаллизовалось в вещи, во все платья, что я ей покупал. Она была счастлива. Она снимала их передо мной. Я любил ее. Именно поэтому моя рана заныла вновь. Тогда, в тот момент, я почувствовал себя героем какой-то игры. Искать удовольствий в сентиментализме означает впасть в иллюзии, которые могут рассеяться в одно мгновение. Вот какая мысль поразила меня, пока я стоял перед этим шестисотдолларовым платьем. Разумеется, хоть и не желая этого, я снова погрузился в пучину страданий. Старая рана открылась от слишком резкого движения. У меня не осталось сил даже на кокаин. Я заглотил натощак семь таблеток гальциона и отправился спать.
И опять начались кошмары… «Учитель! — в телефонной трубке я слышал голос Рейко, назойливый и мрачный. — Учитель! Простите меня, я была неправа. Учитель, я не могу жить без вас. Теперь я это понимаю. Может, уже поздно? Я покончу с собой. Я хотела последний раз услышать ваш голос, учитель…» Вот какого сорта звоночек приснился мне, будто бы я в одночасье превратился в работника Службы спасения!» Перестань говорить глупости! Где ты?» Я вылетаю вон из квартиры. Уже на улице до меня доходит, что я не знаю, где она живет. Я прыгаю в машину. Как бы там ни было, решаю проехать по кварталу Роппонги. Теряя самообладание, набираю ее номер. «Алло, учитель? Это вы мне звоните? — произносит она каким-то диким голосом. Голосом человека, раз десять проткнутого кинжалом. — Я в бальном зале в пристройке «Принц Отель Акасака»». Я собираюсь спросить ее, что она, черт возьми, там делает, и тут замечаю, что я в пижаме! В коротенькой веселенькой пижаме с самолетиками или бегемотиками, как у детей. На ногах у меня соломенные сандалии. Голос у Рейко такой скорбный, что меня охватывает тревога, и я бросаюсь искать эту бальную залу. Зал такой-то… салон чего-то там… в коридоре нет света и почти ничего не видно. В другом его конце я замечаю полоску света. Прямо за дверью стоит Рейко: «Учитель, здесь! Я здесь!» Она зовет меня, словно привидение под плакучей ивой. Я вхожу в дверь, и тут неожиданно вспыхивает свет. Передо мной толпа непонятных молодых людей, которые вдруг окружают Рейко. Я плохо их различаю, но вижу, что они гораздо моложе меня. «Видишь, ты все-таки пришел», — говорит Рейко, смеясь и обнимая одного из них. Из колонок невыносимо громко доносится безжизненная музыка — техно или хаус. Слышны взрывы петард. Юнцы хватают меня и выталкивают в одной пижаме на середину зала… Кошмар. И знаете, что делаю я? Чтобы не встретиться взглядом с молодым человеком, обнимавшимся с Рейко, я опускаю голову… Опускаю, да…
Ужасный сон, правда? «Непростительный» сон! Это слово мне кажется наиболее подходящим. Единственное слово, способное отразить суть вещей, даже если я скажу, что совершенно не боялся, когда за мной гналась эта женщина с западного побережья, или что ничуть не страдал, когда банда латиноамериканцев ломала мне пальцы. Тогда, даже если мне и удавалось избавиться от этих кошмаров, все равно реальность оставалась самым невыносимым аспектом моего существования. То, что я сейчас говорю, конечно, банальность. Я никогда не принимал насилия, даже в детстве. Это, разумеется, не значит, что я не был драчливым мальчишкой, скорее, воспитывался в такой среде, где подобный вопрос даже не рассматривался. Ребенок из среднего класса, как любят говорить в Японии. Мои родители были провинциалами, обосновавшимися в Токио. Отец сначала получил место в фармацевтической компании, потом стал весьма многообещающим специалистом. В пятидесятых-шестидесятых годах много говорили о тяжелой промышленности или о строительстве, однако достаточно достижении было и в химической отрасли. Удалось, например, создать огромное число новых молекул. Мой отец участвовал в разработке уж не знаю скольких фармацевтических препаратов. У нас с ним были похожие характеры, хотя отцу не хватало гуманности: он любил порассуждать о том, что вот если бы можно было пренебречь побочными эффектами, то он бы тогда мог создать нечто невообразимое! Я никогда не видел, чтобы отец сожалел о чем бы то ни было, даже когда отравился и заболел… Он говорил сам себе, что это образ мышления его поколения, поколения конца эпохи Тай-сё. Вы можете подумать, что мой отец был человеком холодным и равнодушным к чужому горю, хотя он очень любил животных. Ну да, мы жили в Сетагайя, и у нас была собака. Я не хочу сказать, что он так уж любил собак. Это скорее был всего лишь предрассудок, в соответствии с которым он полагал, что в доме надо иметь пса, причем неважно, какого ублюдка, лишь бы была собака. Поэтому у нас всегда жили собаки, и всегда нечистокровные. Больше всего я заботился о двух: пуделе и помеси кого-то с кем-то. Они жили у нас лет десять, начиная с тридцатого года эпохи Сёва. А потом в моду вошли колли благодаря сериалу «Лесси».
Интересно, Какая порода сейчас самая модная в Японии? Два-три года назад были эскимосские лайки. Вообще никто не занимается изучением этого вопроса, хотя это важнейший момент в понимании динамики массовой культуры в нашей стране. Странно, но до той поры у нас жили только помеси. Когда же это было? Сколько мне было лет? Я еще учился в начальной школе… Ну да, уже не в детском саду и еще не в колледже. У нас была черная собака, которую звали то ли Сэм, то ли Джим, ну как в том сериале «Бонанза». История о строгом отце и о его трех сыновьях… имя в честь второго или третьего сына. Или нет, скорее не Сэм и Джим, а Хосе или Майкл. Да, чтото в этом духе. Я очень любил этого пса, хотя это и не означало, что каждый день его выгуливал или кормил. Скорее всего он ценил меня. С собаками я проделывал одну штуку. Это может вам показаться садизмом, но прошу вас, не судите поспешно. Вы же достаточно умны, чтобы понять меня правильно. Да не беспокойтесь, не собираюсь я говорить, что хлестал его плеткой. Вообще истязание может называться по-разному. Я не буду читать вам лекцию на эту тему, но, между прочим, знайте, что нельзя получить удовольствие, как обычно думают, от зрелища страданий вашего партнера, от его рыданий, криков и молений о пощаде. В конце концов, это отчуждает. Я со своей стороны полагаю, что истязание оправдывает себя, только лишь когда ваш партнер сам желает этого, когда он хочет быть истязуемым. Короче, я знаю одну штуку с собаками. Они любят меня, ибо собака — животное общественное. Вы знаете, что собаки способны испытывать чувство, удивительно напоминающее стыд? Собаки не различают цветов и плохо видят вдаль. Наденьте другую одежду и подойдите к собаке, знающей вас, с подветренной стороны — она злобно оскалится и залает, приняв вас за чужого. Но вам достаточно гаркнуть на нее: «Что же ты делаешь, балда?!» — и псина, осознав свою ошибку, уже опускает голову и приветствует вас. Ей стыдно, она сконфужена. Она виляет хвостом и трется о ваши ноги. Мгновение назад она рычала, а теперь, смущенная, отчаянно вертит хвостом с таким видом, будто произошло что-то из ряда вон выходящее. Взгляд отводит, глазки бегают. Фокусничает, одним словом. Я не оправдываю такое поведение, а только хочу подчеркнуть тот факт, что это является социальным феноменом. Собака очень хорошо понимает, что делает Она видит направленный на нее взгляд и испытывает сильное стеснение из-за своей промашки. Ругать животное имеет смысл лишь тогда, когда оно недостаточно хорошо осознает мотивы свое го поведения. Это помогает сформировать ее личность. Вот мой секрет, как заставить собаку полюбить меня. Вот я и говорю, хотя теперь это может быть и не важно, что садистские отношения возможны, только если ваш партнер желает вас и испытывает к вам глубокое уважение.
