Владимир каким-то образом прибился к хиппи, хотя внешне не стал приобретать их черт, не отпустил волос, не оделся особенно, с фенечками, не пел их песенок и не жил их общей свободной сексуальной жизнью, нет.
Он откуда-то знал, что ему опасно отпускать волосы и любить маленьких «герёл», бездомных девочек, прибившихся к коммуне. Он-то хлебнул многое, он с детства чуял нависшую тревогу.
Хиппи шли в своей жизни к одному идеалу, к полному покою, и зашли на этой дорожке очень далеко, идя против правил, законов и так называемого «общественного мнения». Их били и сажали в клетку за их внешний вид, их брили насильно, сдирали с них красивую одежду, а если менты находили там, в кармане, нож (перочинный, для нужд бездомного хозяйства), то владельца могли объявить носителем оружия и посадить на пять-шесть лет.
Сажали и за найденные в сумках таблетки и порошки, и человек не возвращался больше никогда из лагеря, убитый или умерший от туберкулеза.
Опасно быть в нашей стране хиппи, и Владимир, который тоже ненавидел все официальное, сам искал свой путь, искал, как прожить помимо правил, как не сесть на зону, слишком много он хлебнул в детстве, в городе, где ходил в школу и числился отличником. А там все было поделено между подростковыми группами, и маленького Владимира запугали рассказы матери, он не выходил гулять во двор, но бегать приходилось — то в школу, то из школы, то на кружок рисования, то в музыкалку.
Владимира дворовые били, отнимали у него альбом и краски, ноты и учебники, старшие школьники преследовали маленького отличника, однажды изнасиловали в подвале, и он в конце концов стал побродяжкой — не сознался матери, что не ходит ни в свою школу, ни в музыкальную, а с утра просто гуляет в центре города, где безопаснее, подальше от поделенных на сферы влияния кварталов, ворует в магазинах самообслуживания, сам себя развлекает и наконец находит группу хиппи, противостоящую бандитам, группу детей-цветов в этом южном городке. И когда школьная учительница стал звонить и спрашивать, почему Владимир не посещает (а он уже доучился до девятого класса), и мать принялась со слезами допрашивать сына; он попросту исчез из дома.
Он, повторяем, нашел группу, которая не бьет, не насилует бедных мальчишек, а тихо сидит, поет, читает, скитается по дорогам страны, просит милостыню, плетет фенечки, вышивает, нанизывает бусинки, играет на гитаре, а также что-то тихо пьет, глотает или для развлечения варит зелье из трав и колет в жилу кое-что, сделанное по правилам.
Не желающие убивать и преследовать кого-то, новые друзья Владимира понравились ему, и он, уйдя из дому, отчалил к другим берегам с этими кочевниками, отъехал вдаль от матери (главное, что от школы).
И те же друзья, когда настала пора, предостерегли его — неуклонно подступало время, когда ему надлежало идти в армию.
Так что Владимир, наученный опытом своих теперешних собратий (как не надо жить), извернулся, сбегал домой к маме, получил паспорт и какой-то аттестат вечерней школки (мама всюду имела подруг, сама даже работала учительницей) и, грянувшись об пол, оборотился студентом художественно-какого-то училища, вечным студентом (он, имея хорошие руки, мастерски подделывал в студенческом билете даты и штампы).
Это произошло потому, что мать, уставшая лежать по больницам в тоске по исчезнувшему сыну, наконец нашла свой путь, т.е. получила в руки адрес Владимира до востребования, раз уж он однажды ночью, доведенный до видимого отчаяния, написал ей письмо с прямыми указаниями, что для него надо сделать, иначе конец.
Вот тут мать захлопотала, тихо и тайно, все подчистила, подлизала, вложила документы куда надо, и сыночек сел на учебную скамью сдавать выпускные экзамены, причем почти в срок, в восемнадцать без малого лет, после трехлетних скитаний.
Он был малый очень сообразительный, и того небольшого багажа, который он получил за месяц подготовки к экзаменами, ему как раз хватило, чтобы все сдать и затем даже поступить в Москве в какое-то художественно-промышленное училище, куда принимали после десятого класса.
Однако на данный момент Владимир уже числился художником, он в основном рисовал «лунки» и продавал их на Арбате.
«Лунками» назывались пейзажи с луной.
Владимир поднаторел в живописи за несколько лет пребывания в Москве, поживши у одного Сашки-художника, который давал холст и краски и образцы того, что покупается на Арбате.
Способный Владимир быстро настрополился. Речь ведь тут не шла о насилии над личностью, о том что называется «обучение искусствам».
Но можно ли личность обучить быть художником? Вопрос спорный, скорее, это ошибочная мечта неудачников-родителей, романтически настроенных и желающих руками детей разгрести горы своих несбывшихся мечтаний, найти для них потерянный старшими так называемый «свой» путь в искусстве.
Владимир ненавидел материнские мечты (о, музыка, о, живопись!), но ремесло его не отвратило, Сашка все растолковал, и Владимир сносно ляпал по холсту, водил кистью и пальцами, изображая что нужно, то есть то, что продается, а выпивка и травка не переводились в странной Сашкиной берложке, где тараканы ползали по спящим на полу, где никто не мыл посуду и не мел веником, никто не стирал, как в пещере, только добывали пищу и зелье и старались попадать точно в унитаз.
Приход и расход, в горло, по пищеводу и вниз — всё. И какие-то телодвижения для добычи необходимого, размалевывать холсты, как в случае Сашки.
Владимир, однако, уже вставши на этот путь, отличался от многих его квартирных сожителей и рабов, он любил все-таки чистоту, брился регулярно, что-то тихо себе подстирывал, и особой популярностью стал пользоваться, когда сшил себе хорошие брюки (старые расползлись),— он долго колдовал, мерил свои распорки, то есть штаны, распоротые по швам, стоя в одних трусишках, а ткань у него тоже нашлась, какая-то парусина, технический брезент зеленого цвета, в оригинале там был чехол с автомобиля, снятый Владимиром в чьем-то дворе при помощи ножика. Сашка же вспомнил, что у его мамаши хранится старый большой «Зингер».
Короче, Владимир тут же заинтересовался швейной машинкой Сашкиной матери, съездил к ней, починил этот раритет. Сашкина мать показала как строчить, все растолковала, тронутая вежливой внешностью, румянцем и полной беззащитностью Владимира, маленького мальчика (все матери быстро просекают таких беззащитных детей и передают их друг другу из рук в руки, они-то бы и не передавали, хранили у себя, но сокровище уплывает).
Владимир получил машинку (на время, а вышло, что навеки, хиппи не отдают и ничего не требуют назад), далее он сострочил, построил брюки, все понял, даже появился в своем училище, где у него сидела в учебной части сочувствующая девушка, покрывавшая его учебные грехи.
То был единственный раз в жизни, когда Владимир пытался постелить соломки, как-то обеспечить себя на будущее (ремесло, вообще-то, означает кусок хлеба!), и он целенаправленно походил на какой-то курс, то ли конструирования, то ли технологии чего-то, ненадолго загорелся стать модельером.
Но его жизнь у Сашки предполагала, помимо ночевок и сдачи холстов, общее сосуществование, коллективное питье, курево и колеса, т.е. наркотики в их пока еще не самом сильном варианте.
И уже там технология существования была такова, что ночью народ гудел, до полудня спал. А учеба-то протекает по утрам, что характерно.
Вот этот ночной образ жизни и то, что называют ленью (на самом деле на это есть свой точный медицинский термин), не пустили новичка развиваться в швейном искусстве дальше, хотя машинку он берег и прятал ее у одной знакомой после поползновений Сашки обменять механизм на бутылку (машинка-то моя материна, где она у тебя?).
Знакомая, как раз та самая Лора, нашла Владимира на каком-то детском дне рождения — хиппи имели детей, и уж эти святые праздники собирали всех.
Владимир пришел на именины, и на нем были не только новые брезентовые штаны, но и новая куртка (он взял заказ на шитье, принял материю, все исполнил, но носил куртку сам, прячась от заказчика) — и Лора, увидевши таковое чудо, а также узнав, что Владимир сам шьет, тут же со смехом и радостью сделала ему заказ.
Владимир, давно искавший куда бы деть машинку, согласился, и в ту же ночь въехал к Лоре в комнату с этим швейным механизмом, чистый, выбритый, в новой одежде — и остался.
Он сшил Лоре безрукавку из кусков меха, сшил художественно, любовно, чисто, с врожденной аккуратностью, затем сшил Лориной матери очень быстро юбку и затем оказался принят в семью как студент со справкой.
Его поженили и прописали, но шить ему больше не хотелось.
От него ждали чудес, слава его разнеслась по всем знакомым родителей Лоры, уже порывались нести ему отрезы и отрезы, но тут Владимир нашел себе Лорину подружку, девушку из захолустного города, Жанна по кличке «Ванна-с-Тольятти» (она рассказывала всем присутствующим, что в детстве называла себя не Жанна а Ванна, и, самое смешное, когда ее спрашивали как тебя зовут, отвечала: «фами внаете».
