Вот, вертушку они называют вертелкой. И она сама, Мириам, тоже говорит «вертелка», хотя знает, что это ошибка, и она никогда не снимет свою табличку с «голубьятней», потому что не только голубь должен любить свой дом, но и голубятница тоже.
И подумать только — совсем недавно я обнаружил эту же самую «голубьятню», и не в каком-нибудь захолустном кибуце, а в стихах Натана Альтермана:[24]
В лунном свете пустынно белеют поля и застыли деревья
с длинными шлейфами теней, и совсем заворожена ночь
голубиным круженьем над темным пятном голубьятни,
и для тебя зажигают вишни свой неистовый белый пожар.
Я был взволнован. Если это не опечатка, значит, голубятница Мириам была права. Никто ведь не осмелится утверждать, что Альтерман — сам великий Альтерман! — мог сделать элементарную ошибку в иврите. Впрочем, ошибся же он действительно в той же строке: голуби по ночам не летают! Я хотел было рассказать всё это маме и спросить, знает ли она, что было раньше — голубьятня в стихах или голубьятня в кибуце в Иорданской долине. Но мама уже умерла, а Биньямин, которому я позвонил и рассказал об этом, сказал, что мне пора уже кончать с этой дурью и что моя чрезмерная привязанность к кошельку богатой женщины и к воспоминаниям об умершей матери мало-помалу превращает меня в приживалу и кретина.
— Голубятня, голубьятня, какая разница! Эти поэты что угодно сделают ради размера и рифмы, — объявил он и, прежде чем положить трубку, добавил, что, если я затрудняюсь уснуть в два часа ночи, это еще не причина будить и его, для этого Бог создал женщину. Разбуди лучше ее.
4
В среду, когда новые голуби уже познакомились с голубятней, с ее запахами, с ее голосами и с ее порядками, Мириам выпустила их в полет. Первый в серии утренних и вечерних полетов, предназначенных разъяснить голубям, что, в отличие от скальных голубей, их диких братьев, которые в поисках пищи покидают свой дом, почтовые голуби именно для этого должны туда возвращаться.
Далее последовала серия тренировок. Каждое утро Мириам вставала, осматривала голубятню и ее окрестности и через несколько минут после восхода уже широко распахивала ее оконца и выгоняла голубей наружу взмахами белого флажка и похлопыванием в ладони. На мгновение они застывали на своих полках, а потом, обрадовавшись возможности расправить крылья, взлетали и принимались кружить над своим новым домом.
Спустя несколько минут, когда им уже хотелось вернуться обратно, Мирьям отгоняла их взмахами того же белого флажка, но еще через четверть часа сменяла его на голубой, переводила вертушку в положение «только вход», громко и сильно свистела и говорила детям: «Уходите отсюда, они хотят вернуться». Когда голуби снижались, она пела им: «Гули-гули-гули, прилетайте кушать» — и шумно тарахтела зернами в жестяной банке.
Голуби садились, вначале нерешительно, потом охотно, и Мириам старательно записывала, который сел первым, который последним, и кому не удалось пробраться сквозь решетки вертушки, и кто пробрался с легкостью. Тех, кто мешкали залетать и даже совсем отказывались, снова и снова, она отселяла в другой отсек, чтобы не показывали дурного примера другим.
В первые дни голуби, вернувшись, находили зерна разбросанными на полу, а затем Мириам начала неизменно подавать им еду только в кормушках. Голуби едят очень сухую пищу и каждую еду запивают водой. Когда хотя бы один из голубей кончал есть и начинал пить, Мирьям убирала остатки, и ни одного зернышка не оставалось для отстающих и запаздывающих и, уж конечно, для тех, кто остался на крыше голубятни. После кормежки она шла на работы, которые члены Пальмаха должны были делать в кибуце, а голуби сидели взаперти. После обеда она возвращалась, дверцы открывались, и белый флажок подымался опять — знак второго полета. По возвращении голуби получали свою главную пищу. Мириам заканчивала свои труды, усаживалась, выкуривала свою вечернюю сигарету и подрагивала коленкой, а затем шла спать в палатку Пальмаха.
Голуби быстро выучили белизну взлета, и голубизну посадки, и пронзительность свиста пальцами, и набор положений вертушки, и очарование многообещающего постукивания зерен о жесть. Через несколько дней Мириам продлила их полеты до получаса утром и до часа после полудня и, пока голуби были в полете, чистила голубятню, меняла воду и выбрасывала мусор.
Дети подходили, глазели и задавали вопросы, но Мириам хранила молчание и показывала им удалиться. Она сменяла флажки, и голодная стайка садилась вся разом, как одна птица. Все голуби тут же торопились в голубятню, и их хозяйка была очень довольна. Она осматривала их одного за другим и делала записи в разных журналах и карточках. И вот так день заднем она кормила, поила, запускала, свистела, махала, снижала, впускала, чистила, не отвечала на вопросы детей и не привечала их взглядом.
Дети вскоре и сами привыкли к этому представлению и перестали приближаться и подглядывать — все, кроме одного, маленького и полненького мальчика, которого они называли «Малыш». Так прозвали его уже тогда, и так звали, когда он стал юношей, и так продолжали звать в Пальмахе, и когда, спустя девять лет, по всему поселку разнесся крик: «Малыш погиб! Малыш убит в бою!» — и другие подобные возгласы, в них звучали не только жалость и боль, но и потрясение, вызванное сочетанием этих двух слов, таких несовместных: «погиб» — и «Малыш».
5
Голубятня притягивала его. Несоответствие неказистой внешности почтовых голубей и их высокого предназначения вызывало в нем дрожь. Работа Мириам рождала размышления. Его пробуждение как будто само собой сдвинулось на более ранний час, и теперь он, в отличие от прежнего, уже не оставался в постели, наслаждаясь считанными минутами, которые принадлежали ему одному, а вставал, быстро одевался, брал два куска хлеба из хлебницы в кухне интерната и бежал смотреть на запуск голубей в утренний полет. Мириам показывала ему рукой отойти, и он отступал и прятался за ближайшей пальмой. Сам того не сознавая, он повторял ее движения: тоже махал воображаемыми флажками, и прикрывал ладонью глаза, и уже усвоил поднятый вверх взгляд, который иногда провожает голубей до их исчезновения, а иногда ожидает их появления, — взгляд голубятников во все времена, всех и везде.
Мириам улыбалась про себя, но на Малыша смотрела гневным взглядом. Ее зрачки сужались: «Исчезни!» Ее лоб хмурился: «Ты пугаешь голубей!» Малыш отступал дальше и смотрел издали, но какое-то время спустя снова приближался и в один прекрасный день осмелился предложить ей помощь. Он готов, сказал он, делать любую работу. Он, конечно, мал, признал он, но зато старателен и силен — «смотри, какие у меня мускулы, потрогай здесь, не бойся, надави сильнее…» — протянул он ей согнутую руку и поднял зардевшееся лицо, — и он не будет надоедать и мешать, он будет приходить сюда сразу же после уроков, получит и выполнит любое указание и не станет задавать вопросов.
Мириам сказала: «Не нужно!» — но именно в тот день лопнуло соединение в трубе водопровода, ведущей к крану голубятни, и ей понадобился кто-нибудь, чтобы закрыть и открыть шибер, пока она чинит и затягивает с другой стороны, и Малыш с успехом выполнил эту задачу, и она смилостивилась и позволила ему почистить кормушки. Она наблюдала за ним издали, искоса, как смотрел на нее доктор Лауфер, когда ее, в возрасте Малыша, мать привезла в зоопарк в Тель-Авиве и она не обращала внимания ни на тигра, ни на льва, ни на обезьян, а стояла и смотрела на голубей и не отходила от голубятни, пока проходивший там долговязый рыжий мужчина не пригласил ее войти внутрь. Сейчас она видела, что Малыш делает все основательно и аккуратно, а главное, что он движется внутри голубятни с каким-то врожденным спокойствием, плавно и мягко, и голуби не пугаются его присутствия.
Она велела ему подмести пол в голубятне и послала закопать мусор в яме, а через несколько дней, погасив свою вечернюю сигарету, вдруг спросила, сколько ему лет.
— Одиннадцать, — ответил он.
— Это хороший возраст. Чего ты хочешь — и дальше морочить мне и голубям голову или учиться и стать настоящим голубятником?
— Что значит голубятник? — спросил Малыш.
— Голубятник — это тот, кто занимается почтовыми голубями, — сказала она. — Я, например, голубятница. — И неожиданно добавила: — Это время я люблю больше всего. Это мое самое любимое время. Сейчас в Тель-Авиве тоже садится солнце, и зоопарк наполняется криками, и ревом, и рычанием, и доктор Лауфер приносит своим голубям ужин и говорит им спокойной ночи.
— Так это на самом деле почтовые голуби? — спросил Малыш. — Как он и сказал?
— Да.
— А куда они переносят письма? Всюду, куда им велят?
Она улыбнулась:
— Голуби умеют только одно — возвращаться домой. Если ты хочешь, чтобы кто-нибудь послал тебе письмо с голубем, ты должен дать ему голубей, которые выросли в твоей голубятне.
