Сильно проступила тревога и любовь по отношению к моим родным — Любочке, Ганнусе и Ёське включительно.
Тем не менее, несмотря на усталость и душевные нагрузки, во мне постепенно вырисовывалась новая версия смерти Ворбейчик Лилии Соломоновны.
Моисеенко со своей напускной любовью отступил далеко с первого плана.
Подозрительно вели себя, во-первых, Полина Львовна Лаевская, во-вторых, сестра покойной — Ева Соломоновна Воробейчик.
Что касается Евки, тут ясно. Дом в наследство. И другой — родительский — в Остре. С покойной делить не надо. Все захапала одна.
А Лаевская какой гешефт имеет от смерти своей закадычной подружки?
На простой взгляд — никакого гешефта и пользы. В денежном и финансовом выражении. А лично для души? Может, Лилия Лаевской дорогу перешла по мужской части? Или наоборот. Полина у Лилии отбила жениха. По возрасту они несравнимые. Лилия значительно моложе и интересней. Но чего не бывает. Недаром Пушкин писал в стихотворной форме: любви все возрасты подчиняются.
Я ругал себя последними словами. Давно надо было со всей серьезностью прощупать Лаевскую. И Евку. Но столько случилось лишнего! Евсей Гутин, Ёська, другое. Про семью не буду. Тем более — дело закрыто.
А оно открыто оказалось. И из него сквозняк дует прямо на мою голову. Дыхать не дает.
Если б Моисеенко остался живой. Их бы троих — Лаевскую, Евку, артиста несчастного — вместе слепить, тогда б заговорили одновременно. Даже один наперед другого. Но нету Моисеенко. Ничего он не расскажет теперь. Значит, как нас учили старшие товарищи, надо по шовчикам прощупать тех, кто пока еще живой. Мертвых не поднимешь.
А может, найдется ниточка и к Евсею. Чувствовалось, потянется обязательно. Аж руки резало. Недаром Лаевская без усталости к любому намеку привязывала Гутина.
Назавтра с самого утра рабочего времени в райотделе я столкнулся с Хробаком.
Поздоровался.
Он не ответил. Твердо шел к двери в конце коридора — к начальнику.
Я задержался. Проследил непринужденным взглядом в спину Хробака.
Он распахнул дверь смело, послышался голос секретарки-машинистки с приветствиями как знакомому и уважаемому посетителю. Побежала докладывать.
Тут же и начальник объявился с приветствиями.
Грюкнула дверь.
Тишина. Только Светка застучала на машинке с показной скоростью.
Понятно. Хробак с жалобой. И жалоба как раз на меня. Евка накрутила.
Я сказал хлопцам, что ухожу по срочному делу. Встреча с сексотом.
Мне надо было хорошо узнать, кто такая Лаевская. Помимо внешности. В деле ее показания находились в порядке. Но кроме года и места рождения, прописки и паспортных данных, стояла темнота.
С этой самой темнотой я отправился к Штадлеру.
Вениамин Яковлевич встретил меня без радости. Но выслушал с вниманием и ответственностью.
Я задал один главный вопрос. Кто есть Лаевская Полина Львовна? Помимо анкеты.
Он засмеялся выбитыми зубами. Я увидел половину его языка. Естественно, ту, что уцелела. Неприятно, но в целом нормально. В первый раз увидел ясно. Потому что он никогда при мне не смеялся. А тут закатился. Аж до икоты.
Крупно написал на бумажке: «Страшная женщина».
И руками показал, обрисовывая необъятную грудь.
Писал дальше, а я читал через плечо: «Долго жила в Остре. Оттуда переехала в Чернигов. Сразу после войны. Сватали вдовцы сильно в возрасте. Отвергала. Искала молодого. Дура».
Штадлер закончил писанину.
Я оценил данные как ерунду.
Говорю:
— И все? Обыкновенная баба с сиськами? Ты мне анекдоты пишешь, а мне сведения нужны. Ну, давай, Вениамин Яковлевич. По-хорошему. По-сознательному. По-большевицки. По старой памяти. Ну, не знаю, как еще тебя вразумлять, чтоб ты понял. Надо! Надо позарез!
Штадлер развел руками.
На самом деле мне от Штадлера достался целый клад. Лаевская жила в Остре. И Воробейчики оттуда. В паспорте у Полины город рождения — Шклов. Прописка черниговская. Сама она про жизнь в Остре не заикалась. Ни к чему было. А теперь и к чему.
Я по роду своей деятельности давно выучил: может быть все что угодно. За исключением отдельных совпадений, которые ни в какие ворота не лезут. Но и такие случаи в принципе возможны. Надо их только отрабатывать с особой непредвзятостью.
Трудность для меня состояла в том, что дело Воробейчик, как закрытое, не требовало больше моего участия. Командировки я просить не мог.
Потому составился следующий план.
Взять за свой счет отпуск на несколько суток. Даже на рабочую неделю. Под видом того, что еду навестить в Рябину семью. Хлопцы и начальство в курсе Любочкиных трудностей со здоровьем. И наконец дело Лилии Воробейчик закрыть ко всем чертям. Вплоть до полной ясности.
На работе меня подкарауливала Светка-секретарка.
Она прикрикнула на меня, вроде я стажер:
— Где вы ходите в период рабочего времени? Вас начальник хочет видеть срочно.
Я ее осторожно посторонил с пути. Знал, какая срочность приспичила начальству. Подполковник Свириденко Максим Прокопович известен своей склонностью к срочности. Особенно как чарку пропустит.
Улыбнулся и с этой улыбочкой дернул дверь кабинета на себя. Прямо себе в грудь.
Светка голосила мне в самый затылок.
Свириденко сидел за столом и крутил телефон. На меня не посмотрел.
Гавкнул в трубку:
— Докладывать каждый час! Ты меня знаешь!
Шваркнул трубку на аппарат и только тогда поднял голову на меня.
— Ну что, Цупкой, доскакался козлом? Доскакался!
— Раз вы, товарищ подполковник, утверждаете, значит, доскакался.
— Садись.
Я сел.
— Есть сведения, что ты ведешь себя вразрез с социалистической законностью. А проще говоря, лезешь к посторонним бабам. Руки распускаешь на все стороны. Оскорбляешь уважаемых людей. Используешь служебное положение. Превышаешь власть. Короче, дергаешь нервы народу. Общественность требует принять меры. Оправдываться будешь? Или сразу учтешь и больше подобного не допустишь?
Я согласно кивнул и вытянулся в струнку от спины до головы. Но с места не поднялся.
— Так точно. Не допущу.
— Ты хоть знаешь, кто на тебя жаловался? Тебе хоть понятно, до чего ты докатился?
— Знаю, и все мне очень сильно понятно. Жаловался Хробак. И понятно мне, что против Хробака лекарства нету. Или у вас есть, товарищ подполковник?
Свириденко вздохнул.
— Нема. Против бандитов есть. А против товарища Хробака нема. Что там было по правде?
— Ну, трохи нарушений было. Самовольно проник в хату к одной бабе. Искал вещественные доказательства. Она вертится как змеюка. Случайно получилось. А Хробак ее любовник. Он меня застукал и за бабу свою вступился. Рук я не распускал. Наоборот. Он первый меня за плечо схватил и подверг унижению.
— По какому делу работаешь?
— Дело старое. Закрытое уже. Воробейчик. Убийство. В прошлом мае. А баба Хробака — сестра убитой.
— А-а-а. Понятно. И что тебе еще надо? Главный подозреваемый на другом свете отсюда. Никто не сомневается, что он и есть убийца. Чего ты опять копаешь?
Я сдержанно пообещал:
— Впредь не повторится.
Свириденко забил решительный гвоздь в разговор:
— Ото ж. Иди. И больше не греши. А то Хробак весь город на ноги поставит, такую тебе исповедь устроит, никакой поп не разберет.
— Есть, товарищ подполковник. Допустил глупость. Мальчишество. Устал. Прошу шесть суток отпуска за свой счет. Поеду проведаю семью. Вы мои обстоятельства знаете. Рапорт писать?
— Пиши. Выговор тебе объявляю без занесения. Чтоб Хробак заткнулся. Но ты учитывай. Рядом с домом той бабы не появляйся. Обходи за километр. Что сейчас на тебе висит?
— Ничего особенного. Недельку терпит. Кража. Разбойное нападение. Дело ясное. Приеду — в суд передам. Виновные признались полностью.
— Давай дуй к своим.
Против Светки я прошел с топотом. Она тряхнула перманентом.
Прошипела:
— Сил нету от вас, товарищ Цупкой. Поведение у вас идиотское.
Это меня задело. Сильней, чем выговор без занесения.
Я к ее столу куцому приблизился на опасное расстояние и в лицо ей в ее манере прошипел:
— Ой, Светка-Светлана, дойдут у меня и до тебя руки.
Она хихикнула своим противным образом. Но осталась довольная.
Разговор со Свириденко она, конечно, подслушивала. Теперь все отделение будет обсуждать мои происки к посторонним бабам. Пускай считают, что в этом и есть корень. Светка постарается раздуть факт до неузнаваемости. И даже хорошо. Лучшего прикрытия цели и искать не надо.
В темноте этого же дня в мою домашнюю дверь осторожно позвонили.
На пороге стоял Штадлер. За его плечами кто-то мялся возле стенки. В неважном свете лампочки я рассмотрел Зуселя.
