— Я даже не предполагал, что ты была такой хорошенькой, как куколка, — изрек я наконец.
— Премного тебе благодарна.
— Я не то хотел сказать. — Я продолжал всматриваться в фотографию. — Просто вы с папой были всегда гораздо старше, чем другие родители.
— Я чувствовала себя старой, когда родила первого ребенка. Гораздо старше, чем когда родила второго.
— Второго? Я думал, это я.
— И правильно думал, — сказала мать спокойным голосом.
— Так ты ушла из монастыря? Я не знал, что это возможно.
— Откуда тебе знать? Твой отец объяснит тебе все. Эту задачу я возложила на него. — Мать взглянула на часы. — Он уже ждет тебя.
Отец вручил мне две коробки со снастями, наши любимые удочки с бобинами и ведро с живцом, которого я наловил креветочной сетью в озере за Локвудским бульваром. Это озеро затопляло наш задний двор во время высоких весенних приливов. Мы пришли в гавань. Там на причале мы держали маленькую лодку для рыбалки. Отец отвязал швартовы, нажал на стартер, скромный мотор в пятнадцать лошадиных сил заработал, и мы взяли курс на Эшли. По реке Эшли проходит западная граница полуострова, на котором находится Чарлстон. Мы насадили наживку и забросили удочки по разные стороны лодки.
Эшли нам с отцом служила кабинетом. Здесь мы могли спокойно побыть наедине, насладиться обществом друг друга и зализать раны, нанесенные жизнью. Сначала мы молча удили рыбу и ждали, пока первобытная тишина реки превратит нас в плавучих призраков. Прилив — это поэма со своим ритмом, которую может сочинить лишь время, и я любовался тем, как вода наступает, прибывает и неизменно возвращается на родину, в океан. Солнце быстро опускалось. На западе линия горизонта с перистыми облаками напоминала веревку с развешанным на просушку бельем, среди которого внезапно вспыхнуло золотое мерцание и окружило голову отца ореолом. Поверхность воды удержала золотое свечение на минуту, не более минуты, затем наступила темнота, и у нас за спинами взошла луна. В полном молчании мы с отцом удили рыбу, каждый следил за своей леской.
В бледном свете луны силуэт отца резко выделялся, словно профиль императора, отчеканенный на никому не известной монете. Среди адского пекла чарлстонского лета в мерном ритме приливов, в молчании двух любящих отцов, земного и Небесного, в боли, пронзавшей сердце, слышался зов Атлантики. Рыбалка давала мне возможность и подумать, и помолиться, и посидеть рядом с человеком, который ни разу за все мое детство не повысил на меня голоса. Он был естественник, поэтому избранный им метод воспитания состоял из объяснений и доказательств, и я себя чувствовал не только сыном, но и учеником. Даже в то ужасное время, когда Стив умер, отец ни разу не позволил себе интонации, которая хоть чем-то могла уязвить меня. Когда я сходил с ума после похорон Стива, он относился к этому без раздражения, как к естественной реакции. Никто не знает, каким мой брат стал бы теперь, как выглядел бы и как говорил, но, глядя на отца, я представлял, что и брат сидит в лодке с нами. Выражение отцовского лица в покое было мягким, но взгляд часто становился отрешенным, и я понимал, что отец тоже думает о Стиве. Губы делались тонкими, словно их прочертили по линейке. Скулы высокие, выступающие, а брови густые, но ровные, они хорошо сочетались с выразительной горбинкой носа. Стекла очков, такие же толстые, как у меня, увеличивали карие глаза. Отец был человеком задумчивым, но с тягой к озорству, и до безумия любил мою мать. Эту рыбалку затеяли специально для того, чтобы он мог рассказать мне о своей любви, и я ждал, когда же стемнеет и он заговорит. Только в темноте отец рассказывал мне по-настоящему важные вещи. В одну из таких ночей, когда я совсем маленьким ребенком сидел в лодке рядом со Стивом, отец помолчал, любуясь великолепием чарлстонского заката, облаченного в пурпур и багряницу, а потом выдохнул:
— Ах, мальчики! Смотрите! Вот она, речная обитель.
Сегодня мы отчалили довольно поздно. Когда мы дрейфовали мимо станции береговой охраны, краснота уже просочилась из-за горизонта на синее, со стальным отливом небо. Я, передав удочку отцу, взялся за весла и стал грести на середину реки. Я выровнял лодку, и мы опять легли в дрейф, двигаясь мимо Бэттери-стрит с ее нарядными домами. Они были освещены, словно театральные подмостки, и до нас даже доносились голоса людей на верандах. Ниже по реке камерный оркестр наигрывал что-то для немногих слушателей, которые собрались в парке Уайт-Пойнт, и на этом расстоянии звуки музыки напоминали мышиный писк. Дважды мы бросали якорь, затем взяли курс на форт Самтер.
— Сынок, расскажи мне про свой разговор с сестрой Схоластикой, — попросил отец, когда мы бросили якорь в третий раз.
— Тут и рассказывать нечего. Она оглушила меня новостью — оказывается, они с мамой находились в одном монастыре. Я удивился, вот и все.
— После того что случилось со Стивом… — Отец замолчал, потом, собравшись с духом, заговорил снова: — После того что случилось со Стивом, твоя мать предпочла не рассказывать тебе о раннем периоде своей жизни. Стив кое-что знал, но немного. Мы думали, что главное — это наша семья, наша совместная жизнь, а не жизнь твоей матери до свадьбы.
— Тебе не кажется все это немного диким?
— Нет. Вот как луна, что у нас над головой, человеческая жизнь проходит через разные фазы. Это тоже закон природы. И до нашей свадьбы твоя мать прошла определенный этап — несколько лет она состояла в монашеском звании. Да, это длилось не один год. Но мы должны рассматривать эти годы как одну фазу ее жизни.
— Это же все объясняет! Господи боже, меня воспитала монашка! Вот почему я обращаюсь к ней «мать», а к тебе «отец», да? У всех вокруг мамы и папы, мы же как-никак на Юге, один я говорю «мать», чуть ли не «святая мать».
— Не вижу в этом ничего страшного, — ответил мой отец. Прошу заметить, отец, а не папа.
— Она выглядит как монахиня, ведет себя как монахиня, говорит как монахиня, даже дышит как монахиня. Меня воспитывали, исходя из ложных принципов. Ребята-ровесники всегда считали меня ненормальным, и они правы. Со мной действительно творится что-то неладное.
— По-моему, у тебя нет никаких изъянов.
— Ты сильно ошибаешься! Ты пристрастен.
— Это естественно. Я ведь твой отец.
— Ей-богу, тот факт, что меня воспитывала монахиня, а я даже не догадывался об этом, объясняет все. Например, почему я практически всю жизнь стою алтарным служкой на мессе. Или почему каждый вечер перед сном мы читаем бесконечные молитвы. А что, если лечь спать, не прочитав тысячу раз «Аве Мария»? Хотел бы я разыскать того, кто выдумал эти молитвы, и пересчитать ему ребра.
Отец улыбнулся и снова стал серьезным.
— Чтение молитв воспитывает духовную дисциплину. И приближает нас к Богу.
— Да это тоска зеленая! И достает, как ежик в заднице!
— Следи за речью, сын.
— Прости. А как ты познакомился с матерью? Она обещала, что ты расскажешь всю историю.
— Это прекрасная история, — смущенно сказал отец. — Самая прекрасная. Такой мужчина, как я, не мог даже рассчитывать на подобную историю.
— Что значит — такой, как ты?
— Ты знаешь, что это значит. Необщительный. Некрасивый. Урод.
— С чего ты взял, что ты урод?
— Зайди как-нибудь в мою ванную. У меня, между прочим, есть зеркало. — Он поморщился.
— Никакой ты не урод!
— Тогда нужно купить новое зеркало. Мое, наверное, врет.
Отец засмеялся своей шутке и вытянул леску. Я поднял якорь, он снова завел мотор. Мы глазели на обитателей богатых домов вдоль реки. Вот балерина делает экзерсис в студии на втором этаже. Вот два парня на роликах легко катят по Бэттери-стрит вдоль дамбы, скользят, будто по льду, заложив руки за спину. Велосипедисты слабо освещают себе путь фарами, как фонариками. В ресторане отеля «Форт Самтер» люди листают меню под светом люстр. Влюбленные заполонили Бэттери-стрит, некоторые парочки останавливаются и целуются как раз в том месте, где Эшли встречается с Купером, образуя благоухающую Чарлстонскую гавань.
Мы заглушили мотор, насадили наживку и снова забросили удочки.
— Я знаком с твоей матерью всю жизнь, Лео. Но узнавать ее начал, когда мы вместе учились в Епископальной ирландской школе. Однажды я увидел, как она загорает на острове Джеймса, у плавучей пристани рядом с плантацией. Это было летом тысяча девятьсот тридцать седьмого года, мир стоял на пороге больших потрясений. Я слишком рано пришел на вечеринку. Как и ты, я мало общался с одноклассниками, не ходил на свидания. Весьма вероятно, я был так же застенчив, как и ты, хотя, конечно, измерить застенчивость трудно. Когда девушка ждала, что я заговорю с ней, у меня язык прилипал к нёбу. А увидел твою мать на той пристани — и стал другим человеком. Меня прорвало, миллионы слов рвались наружу, и я побежал по лужайке через плантацию к пристани. И пока бежал, решил, что непременно женюсь на твоей матери.
