— Тебя. Что, новенькую завел?.. И тоже, судя по голосу, не первой свежести. Ты некрофил?
Он подошел к телефону. Женский голос был незнаком и ему.
— Кто это говорит?
— Я соседка Елены. Она очень просит вас срочно приехать!
— С ней все в порядке? — спросил он, похолодев.
После паузы голос сказал неопределенно:
— Не совсем…
— Это куда это ты собрался в воскресение поутру? — прошипела Анна — ей явно нравилось, что есть подходящий повод для вполне скла2дного компактного скандала: она же была лишена этого удовольствия больше десяти дней.
— Срочно надо… Владик… администратор, — неразборчиво что-то придумывал на ходу Гобоист, удивляясь самому себе — зачем он старается лгать — и пытаясь обогнуть Анну, стоявшую в дверях.
— Сначала врать научись!
Он оттолкнул ее и выскочил на площадку. Она орала ему вслед с ненавистью:
— Думаешь, у тебя все есть — жена, любовница, дача, квартира в центре?!. Думаешь, умеешь устроиться?.. Смотри, пробросаешься!
Кажется, она мне завидует, мелькнуло у него в голове, и он сам немало изумился своей догадке. Взвинченный, с дрожащими руками, поймал такси и через двадцать минут — воскресение, пробок не было — был у дома Елены.
Ему открыла дочь. Молча пропустила в квартиру. Не снимая дубленку, он шагнул в комнату. Елена лежала в постели с закрытыми глазами, цветом лица сливаясь с подушкой. В сгиб левой обнаженной до плеча руки была вколота капельница. У изголовья сидела медсестра и читала маленькую книжку формата покетбук, наверное — дамский роман.
— Что случилось? — спросил Гобоист у дочери, которая остановилась в проеме двери.
— Запой, — пожала та плечами и удалилась.
— Ты здесь? — тихо произнесла Елена, не открывая глаз.
— Я здесь, здесь, — говорил он, торопясь и неловко снимая шубу.
Тут лицо Елены сморщилось и из глаз потекли слезы.
— Что такое, что такое? — лепетал Гобоист, наклоняясь.
— Не надо, — сказала медсестра, не отрываясь от книги. — Сядьте там.
— Да что же случилось?! — вскрикнул он, но отодвинулся от постели.
— Алкогольная интоксикация плюс повышенная доза снотворного.
— Костя, милый, не отдавай меня им! — вскрикнула Елена. — Они хотят меня забрать, они хотят меня запрятать…
Она было попыталась привстать на подушке и потянуться к нему, но сестра ловким движением вернула ее маленькое тело на место. Посмотрела на часы и привычным жестом выдернула катетер, приложив на ранку ватку и укрепив вату пластырем.
— Держите так, правая рука согнута! — велела она Елене.
Та послушно стала держать руку, не спуская отчаянных глаз с Гобоиста. И он, глядя то на худую и бледную эту, будто надломленную руку, то в ее лицо без кровинки, испытывал невероятную нежность и пугающее чувство жалости: вряд ли в своей жизни он когда-нибудь кому-либо так сострадал — разве что самому себе в детстве. И его сердце — в прямом, физиологическом смысле — потяжелело, в левой стороне груди пробежала, как искра, быстрая боль, стало не хватать воздуха, и на мгновение сильно закружилась голова. Он даже покачнулся…
Через четверть часа приехала «скорая помощь». Елену на носилках — она лежала смирно, не открывая глаз, скорее всего очень ослабла, а может быть, была без сознания — перенесли в машину. Гобоиста туда, естественно, не посадили. Но врач сказал:
— Можете позвонить в приемный покой Склифа. Завтра утром…
Утром в понедельник он поехал в больницу сам. К нему спустился усталый молодой человек в белом халате.
— Мы сделали ей переливание крови. Физиологический раствор. Опасности нет.
— Была опасность? — тревожно спросил Гобоист.
Врач посмотрел на него, как на дефективного.
— Она была в коме.
— А когда… когда она будет дома?
Врач пожал плечами.
— Ее уже перевели в другую больницу. — И на вопрос в какую сказал раздраженно: — Не знаю, не мой профиль. Спросите у ее родных.
Он наметанным глазом видел, что Костя — не родной. Да ведь и карточку читал…
Гобоист позвонил дочери Елены. Та оказалась дома — готовилась к сессии.
— Даже меня туда не пускают, — равнодушно отвечала Сашута на его расспросы. — Разрешают только передачи раз в неделю… Нет, ничего не надо…. И звонить оттуда тоже нельзя.
И повесила трубку, не попрощавшись.
— А ведь это она, стерва, туда заложила мать! — вдруг сообразил Гобоист. И догадался, содрогнувшись, — куда.
1
Тем временем в Коттедже, как и по всей стране, — да что там, во всем христианском мире, живущем не по варварскому, но григорианскому календарю, — дело шло к Рождеству. Снег то заваливал Коттедж по колено, то таял, потом вода замерзала; приходилось то расчищать сугробы, то скалывать лед со ступенек крыльца. Космонавт давно перестал копать, против климата даже он не знал приема, и в погожие дни можно было видеть, как он в вязаной шапке, в перчатках и свитере сидит на своем балконе и читает книгу. Милиционер Птицын бросил таскать камни; старуха перестала возиться в своем огороде, и жизнь Коттеджа замерла, затаилась, ушла внутрь всех четырех более или менее уютных отсеков: даже армянских шашлыков теперь никто не творил.
Стало тихо.
Впрочем, случился один предновогодний скандал — точнее так, скандальчик: у супругов Птицыных из ящика комода пропала тысяча рублей. Птицына приходила к Анне, когда та появлялась в Коттедже — Анна, к слову, как почувствовала, что Елена исчезла, решила, что роман у ее муженька кончился, — и в преддверии новогодних бдений как-то помягчела: быть может, увидела скучноватую одинокую изнанку яркой и солнечной жизни свободной женщины сорока с лишним лет на иномарке, которой подчас некуда надеть свои многие бриллианты и не с кем встретить главный в году домашний праздник: все с мужьями, с женихами, с женами, — разве что с подругой-бобылкой Ларисой, знакомой еще по Госплану. Но и к той после полуночи придет давний приятель — жена у него почти парализованная, чокнется с ней, поправит подушку, подоткнет одеяло, подарит шоколодного Деда Мороза — и к Лариске. Не с родителями же встречать…
Птицына по части сыска и следствия, конечно же, могла заткнуть своего милиционера глубоко за пояс. Она обсуждала с Анной — кто мог позариться на деньги, отложенные на Новый год. Прежде всего предстояло вспомнить, кто бывал в доме за те три дня, что протекли между закладкой заначки под белье мадам Птицыной и обнаружением пропажи. Заходила по-соседски агроном Валька, пили кофе на кухне, по чуть-чуть кагора, так, по стаканчику; но Валька наверх не поднималась, это точно. Была в выходные Танька со своим бойфрендом, как она его называла, — кургузым, на голову ее ниже, пареньком пэтэушной наружности и с походкой сантехника, у которого слишком много вызовов. Танька с ним не жила, еще девочка, была отчего-то уверена мамаша, просто помогала однокласснику избавиться от наркотической зависимости — тот теперь курил травку, а до двенадцати нюхал клей. Наконец, в спальне всякую ночь спал милиционер Птицын — и это все постояльцы. Птицын на строгий вопрос жены отвечал: ты, мать, чего, чего ты, Хель, совсем… И ему можно было верить: он никогда без спроса не брал из дома денег, правда и своих не давал, оставлял на кармане. К тому же, какой ему резон — пить на Новый год на эти деньги ему же и предстояло. Оставался Танькин френд бой, как выражалась Птицына, — впрочем, он ночевал внизу, а Танька наверху, в своей комнате, но он к ней заходил и утром, и днем, о чем-то шептались. «Но как он догадался, где я спрятала? — недоумевала Птицына. — Он же совсем тупой. Как… как шляпка от гвоздя…»
Ну да, не сразу сообразила Анна — очень уж неожиданным было сравнение, — сам-то гвоздь острый, а шляпка действительно тупая. И сказала:
— А не могла Татьяна взять?
— Да что ты! — ошарашенно посмотрела Птицына. — Или ты думаешь…
И, поскольку Анна была матерью взрослой дочери, она ответила уверенно:
— Ну, во-первых, она, конечно же, с ним подживает. И скорее всего для него-то и взяла — на анашу. — И проявила неожиданную осведомленность: — Сейчас один косяк знаешь сколько стоит!.. Да и вряд ли он только травкой балуется… Его, дубину, никакая травка не возьмет.
— А чем еще-то? — спросила Птицына не без страха.
— Ну, чем? Героином колется, должно быть. Герычем, как они говорят.
— А может, этим — экстазным?
— Экстази — это так, для дискотеки, баловство для девочек…
— Но шприцы-то заразные. На них СПИД, — с ужасом прошептала Птицына.
— Ну они нынче ученые, используют одноразовые.
Птицына смотрела на Анну, но не видела, считала в уме.
