— Ой, как красиво! — воскликнул Джон Генри.
Беренис подняла голову и увидела Ф. Джэсмин, но по ее лицу нельзя было понять, что она думает. Ее темный глаз разглядел все, от серебряной ленты в волосах до подметок серебряных туфелек, но она ничего не сказала.
— Ну как? Только честно! — спросила Ф. Джэсмин.
Однако Беренис лишь смотрела на оранжевое атласное платье, качала головой и ничего не говорила. Сначала она лишь слегка покачивала головой, но чем дольше смотрела, тем сильнее качала головой, пока наконец Ф. Джэсмин не услышала, как похрустывают ее шейные позвонки.
— Ну, что такое? — спросила Ф. Джэсмин.
— Ты же хотела купить розовое платье.
— Да, но когда я пришла в магазин, я передумала. А в чем дело? Тебе это платье не нравится, Беренис?
— Нет, — ответила Беренис, — оно не годится.
— Как это? Почему не годится?
— Очень просто — не годится, и все.
Ф. Джэсмин повернулась, посмотрела на себя в зеркало, и платье опять показалось ей красивым, но на лице Беренис застыло кислое и упрямое выражение, как у старого длинноухого мула. Ф. Джэсмин не могла понять, в чем дело.
— Я все-таки не понимаю, — пожаловалась она, — чем оно тебе не нравится?
Беренис скрестила руки на груди и ответила:
— Ну, если ты сама этого не видишь, я тебе объяснить не могу. Вот посмотри на свою голову.
Ф. Джэсмин посмотрела в зеркало на свою голову.
— Сначала ты остриглась, точно каторжник, а теперь повязываешь голову серебряной ленточкой, когда у тебя еще и волос-то нет. Очень это странно выглядит.
— Это ничего, я на ночь вымою волосы и попробую их закрутить, — объяснила Ф. Джэсмин.
— Посмотри на свои локти, — продолжала Беренис. — Платье-то вечернее, сшитое для взрослой женщины. Оранжевый атлас. И твои заскорузлые локти… Одно к другому уж никак не подходит.
Ф. Джэсмин сгорбилась и закрыла грязные локти ладонями.
Беренис еще раз качнула головой, затем поджала губы.
— Отнеси платье назад в магазин.
— Но я не могу! — воскликнула Ф. Джэсмин. — Оно по сниженной цене. Их назад не берут.
Беренис всегда руководствовалась двумя принципами: один из них гласил, что из свиного уха не сошьешь шелкового кошелька, а второй — по одежке протягивай ножки и довольствуйся тем, что имеешь. А потому Ф. Джэсмин так и не поняла, передумала Беренис, вспомнив свой второй принцип, или платье действительно начало ей нравиться. Так или иначе, Беренис несколько секунд рассматривала платье, склонив голову набок, и наконец сказала:
— Подойди-ка сюда. Немного убрать в талии, так, в общем, подогнать можно.
— По-моему, тебе просто в диковинку настоящий туалет, — заметила Ф. Джэсмин.
— Да уж, впрямь новогодние елки в августе в диковинку.
Беренис развязала пояс и принялась разглаживать платье и собирать его в складки в разных местах. Ф. Джэсмин стояла прямо и неподвижно, как вешалка, чтобы не мешать Беренис. Джон Генри поднялся со стула, чтобы видеть получше. Он даже не снял салфетку, повязанную вокруг шеи.
— Фрэнки вырядилась, как новогодняя елка, — сказал он.
— У, двуличный Иуда! — воскликнула Ф. Джэсмин. — Только что ты говорил, что платье красивое. Двуличный Иуда!
Настройка пианино продолжалась. Ф. Джэсмин не знала, чье это пианино, но звуки настройки, не затихая, торжественно врывались в кухню, они доносились откуда-то по соседству. Иногда настройщик проигрывал короткую дробную мелодию, но потом бил по одной клавише снова и снова. Невозмутимо и упорно, как сумасшедший. Снова и снова. Фамилия единственного в городе настройщика была Шварценбаум. От этих звуков взбесился бы любой музыкант, но и всем прочим становилось не по себе.
— Мне кажется, он делает это нарочно, чтобы мучить нас, — сказала Ф. Джэсмин.
Но Беренис ответила — нет. Так настраивают пианино и в Цинциннати, и во всем мире. Иначе не бывает.
— Давай-ка включим в столовой радио, тогда его не будет слышно, — предложила она.
Ф. Джэсмин покачала головой.
— Нет, не знаю почему, но мне не хочется опять включать радио. Тогда я опять начну думать про лето.
— А теперь отойди немного назад, — распорядилась Беренис.
Она подколола платье в талии повыше и заложила две-три складки. Ф. Джэсмин взглянула в зеркало, висевшее над раковиной. Она видела себя только по грудь и, налюбовавшись верхней частью платья, влезла на стул и осмотрела его середину. Потом она начала сдвигать клеенку со стола, чтобы встать еще повыше и увидеть в зеркало серебряные туфельки. Но Беренис остановила ее.
— Ну неужели оно тебе не нравится? — спросила Ф. Джэсмин. — А мне нравится. Ну скажи откровенно, Беренис!
Но Беренис рассердилась и начала ей выговаривать:
— Ну и упряма же ты; ты спросила мое мнение, и я тебе ответила. Потом ты опять спросила то же самое, и я снова ответила. Но тебе ведь нужно вовсе не мое откровенное мнение, тебе нужно, чтобы я стала хвалить то, что, по-моему, никуда не годится. Кто так себя ведет?
— Ну ладно, — сказала Ф. Джэсмин. — Мне ведь только хочется выглядеть покрасивей.
— Ты выглядишь хорошо, — сказала Беренис. — Не платье красит человека. Ты одета хорошо для любой свадьбы, только не для своей. Ну, да тогда, может, удастся одеть тебя и получше. А сейчас мне нужно приготовить свежий костюмчик для Джона Генри и еще прикинуть, что я сама надену.
— Дядя Чарлз умер, — сказал Джон Генри. — А мы едем на свадьбу.
— Да, малыш, — ответила Беренис. И по тому, как она вдруг умолкла и задумалась, Ф. Джэсмин поняла, что Беренис вспоминает всех своих умерших родных и знакомых. Наверное, в памяти ее воскресли все, кого уже нет в живых, и она вспомнила и Луди Фримена, и давно прошедшие времена в Цинциннати, и снег.
Ф. Джэсмин вспомнила семь человек, которых она знала и которые умерли. Ее мать умерла в самый день ее рождения, и ее она не считала. Фотография матери лежала в правом ящике отцовского письменного стола. Лицо ее было робким и грустным, его закрывали холодные, аккуратно сложенные носовые платки. Еще она вспомнила свою бабушку, которая умерла, когда Фрэнки было девять лет; Ф. Джэсмин хорошо помнила ее, правда лишь по маленьким мятым фотографиям, хранившимся в глубине ее памяти.
— Ты часто вспоминаешь Луди? — спросила Ф. Джэсмин.
— Ты же сама знаешь, что да, — ответила Беренис. — Я вспоминаю те годы, которые мы с ним прожили вместе, и все плохое, выпавшее мне на долю с тех пор. С Луди мне никогда не было бы одиноко, и мне не пришлось бы связываться со всякими негодными людьми. Я и Луди, — сказала она. — Луди и я.
Ф. Джэсмин сидела, покачивая ногой, и думала о Луди и Цинциннати. Из тех, кто когда-нибудь умирал на земле, Ф. Джэсмин лучше всех знала Луди Фримена, хотя никогда в жизни его не видела — она еще не родилась, когда он умер. И все равно она знала Луди, и город Цинциннати, и ту зиму, когда Луди и Беренис вместе ездили на север и видели там снег. Обо всем этом они разговаривали уже тысячу раз. Беренис рассказывала об этом неторопливо, и каждая фраза звучала как песня. Прежняя Фрэнки постоянно расспрашивала о Цинциннати — что едят в Цинциннати, широкие ли в этом городе улицы. Монотонными голосами они обсуждали, какую рыбу продают в Цинциннати, какая там была квартира в доме на Миртл-стрит, какие кинотеатры. Луди Фримен работал каменщиком и хорошо зарабатывал — он был первым мужем Беренис, и она любила его больше всех.
— Иногда я почти жалею, что когда-то встретила Луди, — сказала Беренис. — Привыкаешь к счастливой жизни, а потом такая тоска на тебя находит… Когда по вечерам возвращаешься с работы домой, бывает очень одиноко. Вот и проводишь время со всякой дрянью, лишь бы рассеять тоску.
— Мне это знакомо, — сказала Ф. Джэсмин. — Но ведь Т. Т. не дрянь.
— Я и не говорю про Т. Т. Мы с ним просто хорошие друзья.
— А разве ты не собираешься за него замуж? — спросила Ф. Джэсмин.
— Т. Т. — очень порядочный человек, и дела у него идут хорошо, — ответила Беренис. — Его никто бездельником не назовет. Если бы я вышла за Т. Т., я могла бы тут же бросить эту кухню и пойти кассиршей в любой ресторан. Более того, я искренне уважаю Т. Т. Всю свою жизнь он вел себя как достойный человек.
— Когда же ты выйдешь за него замуж? — спросила Ф. Джэсмин. — Он с ума по тебе сходит.
— Я не собираюсь выходить за него, — ответила Беренис.
— Но ведь ты только что сказала… — начала Ф. Джэсмин.
— Я сказала, что искренне уважаю Т. Т. и высоко его ценю.
— Ну и… — сказала Ф. Джэсмин.
— Я уважаю его и высоко ценю, — повторила Беренис. Ее темный глаз смотрел спокойно и задумчиво, а широкие ноздри раздувались. — Но при мысли о нем я совсем не дрожу.
Помолчав, Ф. Джэсмин сказала:
— А я когда думаю про свадьбу, вся дрожу.
