– Вам надо было подойти да в дверь стукнуться.
Решил, что она ходила в кукурузу, чтобы пописать.
– А я просто так – сказал вашему мужу: выйду, мол, гляну, как вы там.
– Спасибо, – сказала Джинни. – Со мной все в порядке.
Она забралась в микроавтобус, но дверцу закрывать не стала. Захлопнешь – может оскорбиться. Да и слаба была чересчур – дверцами хлопать.
– А он и впрямь у вас, гляжу, оголодал насчет салата с чили.
О ком он говорит?
А, Нил.
С нее лило, бил озноб, и в голове шумело так, будто от уха до уха протянута звенящая струна.
– Могу сюда вам принести, хотите?
Она помотала головой, изображая улыбку. Мэтт поднял бутылку с пивом вверх – салютует он ей, что ли?
– Выпьете?
Она снова покачала головой, все еще улыбаясь.
– Даже воды не выпьете? У нас вода тут хорошая!
– Нет, спасибо.
Стоит ей повернуть голову, в поле зрения окажется его лиловый пуп, и тогда она точно блеванет.
– А знаете, жил-был один парень, – начал он совсем другим голосом. Вальяжным, с затаенной смешинкой. – И вот, значит, выходит он как-то раз из сарая с букетом из конского щавеля. Его отец спрашивает: «Ты куда это конский щавель поволок?»
«Пойду раздобуду коня», – отвечает тот.
«Да ты сдурел, что ли, как ты его поймаешь – щавелем одним?»
Следующим утром возвращается на таком коне – загляденье. «Во, – говорит, – гля-кася!» И повел, стал быть, коня в сарай ставить.
Сказав что-то более определенное, я могу быть неверно понят. Нельзя позволять себе увлекаться оптимизмом. Но вообще-то, есть впечатление, что результат мы имеем неожиданный.
– На следующий день отец смотрит, парень опять куда-то намылился. А под мышкой больничная утка.
«Ты куда сегодня-то?»
«Да вот, мама говорит, ей бы к обеду утку».
«Дурак ты дурак, да как же ты собираешься ловить утку этим своим горшком?»
«Подожди, увидишь».
Следующим утром возвращается, а под мышкой крупненькая такая, жирненькая утка.
Все выглядит так, будто опухоль значительно уменьшилась. Мы, разумеется, на это надеялись, но, честно говоря, не рассчитывали. Это я, конечно, не к тому, что битва выиграна, просто есть кое-какие признаки улучшения.
– Папаша аж рот открыл. Не знает, что и сказать.
А следующим вечером – ну прямо вот тут же! – смотрит, а его сын выходит со двора с большим пучком веток в руке.
Признаки явного улучшения. Мы не знаем, в будущем возможны осложнения, предстоит снова тяжкая борьба, но можно сказать, что некоторый осторожный оптимизм оправдан.
– «А что это за ветки у тебя в руке?»
«Дык то ж пусси-виллоуз! Писечное дерево».
«О’кей, сынок, – папаша ему в ответ. – Но ты, это… подожди-ка. Минутку тут потопчись, я только за шляпой схожу. Шляпу вот надену, и айда вместе!»
– Я этого не вынесу! – в голос воскликнула Джинни.
В голове она в это время так и сяк переворачивала разговор с врачом.
– Что? – удивился Мэтт. В его голосе все еще звучало затаенное хихиканье, но на лице появилось выражение какой-то детской обиды. – Что с вами опять такое?
Джинни трясла головой, зажимая ладонью рот.
– Это же просто анекдот, – сказал он. – Я вовсе не хотел вас обидеть.
Джинни, тряся головой:
– Нет, нет. Я… Нет.
– Ну ладно, ничего, я ушел. Не стану больше отнимать ваше время. – И он повернулся к ней спиной, даже не озаботившись увести за собой собак.
Доктору она ничего подобного не говорила. Да и зачем? Его-то вины тут нет. Однако что правда, то правда. Она не вынесет. Сказанное врачом все усложнило и запутало еще больше. Его слова значили, что ей в этом году придется все начинать заново. Они отнимали у нее последние остатки свободы. Плохонькая, но как-то защищающая оболочка, которую она, сама того не ведая, вокруг себя нарастила, оказалась прорвана, а без нее она чувствовала себя не то что голой, но словно вообще без кожи.
То, что Мэтт подумал, будто она ходила в кукурузу писать, заставило ее осознать, что надо бы и впрямь. Она вышла из машины, осторожно выпрямилась, раздвинула ноги и приподняла широкую хлопчатобумажную юбку. Этим летом она взяла манеру носить широкие юбки и не носить трусов, потому что не вполне уже контролировала мочевой пузырь.
Невидимая струя заплескала по щебенке. Солнце стояло уже низко, близился вечер. Вверху чистое небо, облачность исчезла.
Одна из собак нехотя гавкнула, как бы говоря, что кто-то идет, но этот кто-то был собакам знаком. К Джинни, когда она вышла из машины, подходить и приставать они не стали – к ее присутствию тоже уже привыкли. Бегом кинулись кого-то встречать, не проявляя ни тревоги, ни возбуждения.
Это оказался юноша (или молодой мужчина) на велосипеде. Свернул к микроавтобусу, и Джинни тоже обошла машину ему навстречу, для поддержки опираясь рукой на остывающий, но все еще теплый металл. Чтобы, когда он заговорит с нею, между ними не было только что сделанной ею лужи. Следовало как-то отвлечь его, чтобы он даже и на землю не посмотрел, не увидел этакого, и она заговорила первой.
– Привет, – сказала она. – Вы сюда с какой-нибудь доставкой?
Он усмехнулся, спрыгнул с велосипеда и уронил его наземь – все одним движением.
– Да я живу здесь, – сказал он. – Вернулся вот с работы.
Ей подумалось, что надо бы объяснить, кто она такая, чтобы он понял, как она здесь оказалась и надолго ли. Но это все как-то слишком сложно. Бессильно виснущая на машине, она, должно быть, похожа на пострадавшую в аварии.
– Ага, живу здесь, – повторил он. – А работаю в городе в ресторане. «У Сэмми» называется.
Официант. Чистенькая белая рубашка и черные штаны – форма официантов. Да и всем видом выражает уважительность и расторопность.
– Меня зовут Джинни Локье, – сказала она. – А Элен… Элен тут…
– О’кей, понял, понял, – сказал он. – Вы та, у кого Элен будет работать. А где Элен?
– В доме.
– А вас что, и зайти не пригласили?
Он примерно того же возраста, что Элен, подумала она. Семнадцать или восемнадцать. Стройный, изящный и самоуверенный, полный живейшего энтузиазма, на котором тем не менее вряд ли ему удастся подняться так высоко, как он надеется. Ей такие уже встречались, но кончили они в колонии для малолетних правонарушителей.
Впрочем, этот, похоже, кое-что соображает. Вроде бы понял, что она без сил и в некоторой растерянности.
– Джун тоже там? – спросил он. – Джун – это моя мама.
Его волосы были того же цвета, что и у Джун, – темно-русые с золотом. Они у него были довольно длинные и с пробором посередине, расчесанные на обе стороны.
– И Мэтт тоже? – спросил он.
– Да, и он, и мой муж.
– Нехорошо.
– Да нет, что вы, – сказала она. – Они меня звали. Но я сказала, что подожду здесь.
Нил приводил, бывало, домой то одного, то сразу двоих своих мапров, чтобы они под его руководством стригли газон или что-нибудь красили, пилили-строгали. Полагал, что это им полезно – быть принятыми в чьем-то доме. Джинни иногда с ними затевала флирт – весьма, впрочем, невинный, не попрекнешь. Просто дружески с ними разговаривала и давала им заметить мягкую юбку и аромат яблочного мыла. Нил перестал водить их домой не поэтому. Просто ему сказали, что это противоречит правилам.
– И что, долго уже тут ждете?
– Даже не знаю, – сказала Джинни. – Я не ношу часов.
– Нет, правда? – удивился он. – Я тоже. И между прочим, я первый раз вижу, чтобы кто-нибудь тоже не носил часов. А вы что, никогда их не носили?
– Нет, никогда.
– Вот и я тоже. Вообще никогда. Как-то даже и не хотелось. Не знаю почему. Вообще – не хотелось, и все тут. А я вроде как все равно знаю, который час. С точностью до пары минут. До пяти минут самое большее. К тому же я знаю, где все уличные часы висят. Еду, скажем, на работу, а сам думаю: вот, сейчас проверю – ну, вы меня поняли, чтобы вроде как удостовериться. Знаю, что первое такое место – это будут часы на здании суда, они видны, если смотреть между домами. И разница всегда не больше чем минуты на три, на четыре. Иногда кто-нибудь из обедающих спросит: не знаете, который час, и я им говорю сразу, не глядя. А им даже и невдомек, что у меня на руке часов нет. Но я, конечно, по-быстрому проверяю – на кухне-то у нас часы имеются. Но ни разу мне не пришлось возвратиться и сказать, что, мол, ошибочка вышла.
– У меня тоже это получается. Ну, иногда, – сказала Джинни. – Наверное, когда не носишь часы, вырабатывается особое чувство времени.
– Ага, это уж точно.
– Ну, и как вы думаете, сколько времени сейчас?
Он усмехнулся. Бросил взгляд на небо:
– Где-то к восьми уже. Минут этак без шести-семи восемь. Но у меня тут, правда, есть зацепка. Я знаю, когда вышел с работы, плюс потом я зашел за сигаретами в «Севен-илевен», поговорил пару минут с ребятами, а потом на велике домой. Вы ведь не в нашем городе живете?
