— А ну, покажи мне, как ты все тут устроила!
Она показала ему кухню, ванную, вторую неубранную комнату. По пути он схватил печенье, выпил два глотка воды из-под крана, снял пиджак и накинул ей на плечи. Он не выпускал ее руки, и ей было тепло и спокойно.
Когда они вернулись в комнату, Дени рухнул в кресло. Она встала сзади, обняла его, прижалась лицом к его лицу, и пиджак с ее плеч упал на пол. Несколько минут они не двигались, а потом она сказала очень тихо, только чтобы он мог расслышать:
— Я, сама того не желая, против своей воли сто раз представляла себе это, понимаешь… Так все просто… Но я не знаю, не знаю…
У нее был такой жалобный голос…
— Хочешь, чтобы я ушел? — сказал Дени.
— О нет! Только не это!
— Пойдем, погуляем тогда. Пойдем, куда угодно. Я хочу, чтобы тебе было хорошо.
Она по-прежнему склонялась над ним, прижавшись лицом к его лицу, целуя его в щеку.
— Мне хорошо. Я люблю тебя. Поговори со мной.
— Куда уехала твоя подруга?
— В Ланс.
— А кто разбил зеркало?
Она подняла голову. Посмотрела. Засмеялась.
— Это я, только что, шваброй. Со вчерашнего вечера я сама не своя, ничего не замечаю.
— Очень красиво, — сказал Дени.
Она направилась к зеркалу, подошла к кровати (в общем-то, всего пять или шесть шагов — она преодолела их, даже не заметив) и увидела десятки своих отражений в осколках. Она согласилась слегка дрожащим голосом, что это и на самом деле красиво. Возле ее лица показалось много лиц Дени, затем много рук Дени, которые медленно, осторожно приближались к ее коротко стриженым волосам.
Они молча лежали рядом, она — с закрытыми глазами. Дени целовал ее шею, плечи.
— Открой глаза.
Она открыла. Они смотрели друг на друга, близко-близко, потом ей стало неловко, и она закрыла глаза. Он поцеловал ее веки, по два раза каждое.
— Ты жалеешь? — спросил он. — Скажи, что нет.
Она распахнула огромные, светлые, бездонные глаза.
— Нет, не жалею. Так хорошо быть с тобой. Так приятно. Знаешь что? Ничего приятнее со мной в жизни не случалось.
Он обнял ее, смеясь, заставил перекатиться на него. Она тоже смеялась, говорила:
— Мне больно!
— Вот видишь. Это не так приятно, если я делаю тебе больно. — Он замер. — Совсем недавно тебе было больно.
— Даже если больно, мне все равно было приятно. А потом, у тебя такие нежные руки. И ты весь… такой нежный. Знаешь что? Нет, это ужасно, что я скажу. Нет.
— Ну скажи.
— Тогда отвернись.
Он послушно приподнялся, сел на кровати, она тоже приподнялась, скользнула ему за спину, прижалась лицом к его голой спине. Она молчала. Она целовала его.
— Ну?
— Нет. Не могу.
— Ну скажи! Что ты хотела сказать?
— Твоя улыбка. Твои руки. Вот.
— Что «вот»?
— Я не смогу больше смотреть на них и не думать об этом. Никогда больше не смогу.
Он обернулся, прижал ее к себе. Он подумал внезапно — неизвестно, с какой стати — о своей комнате, о чучеле ящерицы, о ракушках в коробке из-под сигар. Он не хотел об этом думать. Что-то перевернулось у него в сердце. Она сразу же почувствовала, что с ним что-то произошло.
— Ты рассердился? Ты злишься из-за того, что я сказала? Наверняка злишься из-за этого. Больше не любишь меня!
— Конечно же, люблю. Люблю тебя больше всего на свете, и даже еще больше. Люблю тебя.
— Не двигайся. Оставайся рядом.
Он лежал, прижавшись лбом к ее обнаженным грудям, видел ее длинные белые ноги рядом со своими, ее плоский живот, ее смятую рубашку, брошенную на постели.
— Сегодня вечером без тебя, — сказал он, — я не смогу представить себе, что это было. Мне кажется, это не ты, а другая. Я хочу сказать, ты совсем не похожа на…
Она закрыла ему рот рукой.
— Не говори это.
Она притянула его лицо, поцеловала, не закрывая глаз.
— Я хочу вернуться домой, — сказал он. — Не знаю, что со мной. Это пройдет. Но мне нужно вернуться.
Она кивнула, встревоженная, но удержала его, когда он хотел отстраниться.
— Скажи, ты придешь?
— Когда?
— В четверг?
Он обещал. Она вдруг встревожилась еще больше:
— Тебе не захочется увидеть меня раньше?
— Ты же сама сказала — в четверг. Я бы хотел прийти завтра, послезавтра, когда скажешь.
— Тогда завтра в пансионе.
— Знаешь, я могу прийти сюда.
— Я не смогу. Не смогу найти повод. Сегодня я как бы встречаюсь с Мадлен. Я сказала, что она уезжает только сегодня вечером.
— Ну, хорошо.
— Ты разозлился?
— Нет, — сказал Дени, — я никогда не смогу на тебя злиться. Просто я хотел бы пойти домой.
— Ты пойдешь, — сказала она, — но сначала прошу тебя, поцелуй меня.
Он склонился над ее губами, прошептал, что любит ее, поцеловал. Она чувствовала себя несчастной из-за того, что вошла во вкус этих поцелуев, этих желаний. Но когда он ушел, прислонилась к закрывшейся двери, и ей стало еще хуже. Она никогда в жизни не чувствовала себя так плохо, никогда не будет себя чувствовать хуже, чем в это мгновение, где, казалось, все ополчилось против нее: пустота после его ухода, нетерпение увидеть его снова, ощущение, что она его потеряла, сожаление из-за всего несказанного или несделанного, страх оттого, что нужно вернуться в пансион, уверенность в том, что она проклята, а вместе с ней будет проклято всё — Бог, Дени, всё.
Больше не думать об этом. Не видеть этих людей на улице, вернуться к себе в комнату, быть одному.
Не целовать маму, не смотреть на маму, быть одному.
Не выходить к столу, сказать, что ужинал у тети Жюльетты, что хочется спать, просто быть одному.
Спать.
Апрель — замечательный месяц. Деревья зеленые, солнце золотит их теплым сиянием. Люди ходят медленнее, и много народу сидит на террасах кафе. Редкие смельчаки уже прогуливаются в купальных костюмах по пляжу и быстро плавают в море брассом.
Желать Дени. Желать целовать его, ласкать, принадлежать ему. Желать увидеть его, услышать его смех, услышать, как он говорит об их любви. Смеяться, разговаривать, двигаться с живостью счастливого ребенка. Угрызения совести, укол в сердце. Счастье, мое сердце возле твоего сердца. Ночью мое сердце далеко от тебя. «Мой Дени, мой ангел, — сказала она ему как-то, — я больше никогда не стану насмехаться ни над сентиментальными стихами на открытках, ни над любовными песенками, ни над сердцами, вырезанными на коре деревьев, теперь я знаю, что все это — мы».
Усталость, грусть того первого вечера, смешанные с легким отвращением к самому себе, остались необъяснимыми для Дени. Наверное, так случается со всеми. Затем любовь становится такой же чистой, как небо. Она чудесным образом охватывала его, потом оставляла, но каждое мгновение он сохранял в памяти ее нежность, поэтому и на уроках, и дома у него всегда был отсутствующий вид. Отец говорил: «Дени с Луны свалился». Очень скоро он заметил, что, как и она, говорит своим приятелям: «Знаешь что?», а чтобы объяснить что-то, делает жест руками, как бы замыкая пустоту.
И апрель прошел, и купальщиков на пляже прибавилось, и прибавилось листьев на деревьях.
В третьей группе сменился воспитатель. Уроки стали проходить спокойнее, и Дени стал спокойнее.
Умер ли Бог? Есть ли в мире еще кто-то, кроме нас? Нас двоих? Бог мертв. И кроме нас нет никого.
Как-то утром в конце апреля Дебокур сел в классе рядом с Прифеном. Уже какое-то время их часто видели вместе. Рамон сел на свое прежнее место рядом с Дени. Отец Белон ничего не сказал, и Рамон остался сидеть, положив локти на парту.
— Шикарная идея — взять и уйти, — сказал Рамон.
— Чья идея? — спросил Дени.
— Чья-чья… Дебокура.
— А! Интересно, почему же он от меня отсел?
— Он теперь интересуется Прифеном.
— Что значит, теперь?
— Потому что раньше были другие. Раньше был ты. Вы были похожи на двух подружек.
— Хочешь, чтобы от тебя осталось мокрое место? — сказал Дени.
— Брось! Просто хочу тебя позлить. У тебя мерзкий характер.
— Вовсе нет, — сказал Дени.
Он посмотрел на Дебокура, потом повернулся к кафедре, подперев рукой подбородок.
— Что ты думаешь о Дебокуре? — прошептал Дени.
Пьеро пододвинулся ближе. Пьеро стало интересно.
— Я о нем ничего не знаю, — сказал Рамон.
— Ну, — сказал Пьеро, — скажи ему. Пусть он знает.
— Хорошо, — сказал Рамон.
Он улыбнулся Пьеро и прикрыл рот рукой, чтобы не привлекать внимания. Потом сказал, не отрывая глаз от кафедры, делая вид, что слушает Наполеона.
— Все думают, что Дебокур мерзкий тип. Мы огорчались, что ты водишься с ним.
— Почему? — спросил Дени.
— Из-за его придурей.
