— Какой ужас! Как же это случилось?
— Это он, — выдавила я из себя, икая, — это он… Он не хотел, но…
— Какая сволочь! И только подумать, после всего этого он шатается по светским приемам и разносит слухи, что ты бьешь посуду! Но, дорогая, ты же это так не оставишь, нет? Нужно что-то сделать! Ладно, не сходи с ума, ничего сложного — один коктейль: ты организуешь коктейль человек на шестьдесят, нужно, конечно, подумать, кого пригласить, но этого достаточно, чтобы заставить всех наших друзей понять, что в действительности происходит…
Слезы снова начинают течь у меня по щекам:
— Сжалься, Элизабет! Да мне легче повеситься, утопиться, сдохнуть легче, чем заниматься этими светскими приемами!.. Как ты меня представляешь на коктейле с такой рукой? Напичканная транквилизаторами и тем не менее совершенная тряпка… А моя пластмассовая рука? Ты считаешь, ее можно показывать, такую красоту?
— Никаких проблем! Впрочем, тебе самой и заниматься ничем не надо: приглашения, оформление помещения, организация — всем этим займусь я. Тебе надо только появиться там…
— Значит, «только появиться»? А под каким предлогом? Чтобы отпраздновать развод? Или явить миру эту красоту? Или для произнесения краткой речи, в которой я всем объясню, что мы разводимся «по взаимному согласию», но что между нами теперь все, что касается «взаимного согласия», больше не проходит? Если только мы действительно не придем к «взаимному согласию». Я не хочу, чтобы он женился на другой, не хочу, чтобы он меня бросал, — вот это и есть правда! Нет, ничего не говори, я знаю, что знаю: в глубине души он не был уверен. Ни он, ни я не стремились к тому, что происходит с нами сегодня, — «invitus invitam dimisit»…
— Это что за абракадабра? Латынь? (Элизабет — пресс-атташе, а не кандидат филологических наук.)
— Да. Береника. Береника и Тит. «Он отослал ее воле своей наперекор, вопреки ее желанию…» Это не сам Франси бросает меня, это она его заставляет, эта женщина, понимаешь? Она обложила его, взяла измором, она лишила его воздуха… Все зло идет от нее! И это она распространяет про меня все эти гадости, я уверена!
«Мама, ты делаешь ее просто дьяволицей, — не устает повторять мне старший сын, — ты просто хочешь оправдать папу…»
Меня предал, изуродовал, облил грязью мужчина, который обещал свою поддержку и помощь, и все хотят, чтобы я считала это нормальным? С этим мне надо согласиться? Но когда меня в этом действительно убедят, кому еще смогу я довериться? Какому другу, родственнику, кого посмею я еще полюбить? Даже мои сыновья не будут вызывать у меня доверия. Даже они…
— Вполне возможно, что слухи по Парижу распускает Дульсинея вашего очаровательного мужа, — допускает моя юная адвокатша, которую все это забавляет (с самого начала моя история приводит ее в восторг: мои злоключения кажутся ей «материей» весьма любопытной). — В конце концов, эта «дама сердца» ведь тоже разведена, правда? Мотивчик ей известен… и процедура развода тоже! Она, бесспорно, понимает, что, отправляя вас в больницу, господин Келли поставил себя в очень уязвимое положение: стоит вам подать жалобу, как дело перейдет в уголовный суд и обернется для него судимостью, потому что суды не любят «песен о падениях с лестниц»! Вот поэтому-то его очаровательная спутница и готовит пути отступления: распространяет слухи, что вы фурия и «настоящий Рембо», — это при его-то спортивной фигуре и метре восьмидесяти пяти терроризируют крошку! — она подготавливает почву для того, чтобы он подал жалобу на подстрекательство с вашей стороны.
Моя адвокатша усаживается на угол стола, улыбается и чувствует себя совершенно свободно: зажигает сигарету, глубоко затягивается, снимает серьги, кладет их рядом с пепельницей, потом, подвигая к себе толстенную папку, в которой перемешаны медицинские справки, гостиничные счета, письма, контракты, аттестаты, счета, произносит:
— Только у нас, дорогая моя клиентка, железная позиция! И раз «месье» не выказывает и признака доброй воли в урегулировании дела, раз он даже удваивает свою агрессивность, мы меняем тактику — никакого взаимного согласия. Ко-нец! Хорошая жалоба в суд с возмещением убытков и развод по прецеденту! Первый этап — констатация измены. Если вы не возражаете, завтра ранним утром судебный пристав заявится к нашим голубкам и накроет их прямо в гнездышке…
Констатация измены в конце двадцатого века? Впрочем, меня шокирует не только само предложение, но и ее словесное обрамление: «песни о падениях с лестниц», «Дульсинея», «Рембо», «голубки», — чем они лучше «пиявки», «истерички» или «корыстолюбивой твари», всех тех прилагательных, что мои друзья вкладывают в уста моего мужа для моей собственной характеристики? В этих словах я не узнаю ни нашей прошлой любви, ни нынешнего страдания. Одни обломки…
Я злюсь на своего адвоката, которая между тем только и делает что старается меня утешить. Я злюсь на выражения, которые она употребляет, на ее панибратство, на ее раскованность, — все это унижает меня, делает ситуацию, в которой я нахожусь, пошлой, это как смущенные взгляды медсестер в больнице, чем лучше-то? Я злюсь на нее за надпись, которую она сделала на моем деле: «Госпожа Келли против своего мужа» (и она повторяет это в каждом письме, которое отправляет мне). Может быть, для меня было бы лучше «Г-жа Л. против г-на К.»? Как бы там ни было, читать «против своего мужа» я не могу — ощущение, что совершаю какую-то низость, подлость. Будь он действительно моим мужем — моим мужем, как когда-то, — я не была бы его противницей. Мой Франси, тот, кого я любила, не может быть моим врагом…
В глубине души я злюсь на всех этих крючкотворов: нотариусов, приставов, адвокатов — за то, что они предоставляют мне оружие для мести, оружие, которое я могу направить против него, злюсь за искушение, которому они меня подвергают, — короче, за то, что они выполняют свою работу. Они исполняют свою роль. Не начну ли я исполнять чужую, если отправлю в уголовный суд отца моих детей, если я его «ощиплю», как он говорит, если я сделаю так, что его приговорят к какому-нибудь наказанию, пусть даже для них неожиданному? Итак, бита направлена именно сюда: если я никогда всерьез не думала упрекать Франси за его ошибки и «нарушения», никогда не думала всерьез подавать на него в суд, обвинять, преследовать, значит, все-таки была такая мысль… Иногда вечером мне начинало казаться, что судебное дело с истцом и ответчиком, ранами и ударами, полицейским комиссаром, прокурором и защитой, или развод «из-за измены одной стороны», из-за предательства и «связей на стороне», или безразлично что, в конце концов, только бы не этот нескончаемый обмен уколами рапиры, только бы не эта констатация того, что срок аренды истек, холодно и стерильно, принесло бы мне облегчение. Судебный иск, жалоба — да, мне хотелось бы пожаловаться, потому что мне было больно, и разводу «по взаимному согласию» — что за маскарад! — этой торговле, этому новому браку, под шумок я бы предпочла процедуру торжественную, во время которой судья в красной мантии назвал бы виновника и жертву. Я алкала справедливости и удовлетворения, если не ритуальных отправлений, высоких принципов, восстановления святынь, для того чтобы восстановить то, что было больше чем договор, — договариваться мало… Но теперь модно непостоянство, моден консенсус, все «нормализуют», «минимизируют», низводят до банальности: «так лучше», «подумай о детях»… Друзья советуют мне почитать «Как разводятся приличные люди», руководство для хорошо воспитанных разводящихся. «Мирные» отношения между бывшими супругами, уважение друг к другу ускорят процесс «восстановления», сведут на нет травму расставания…
Развод — драма? Да бросьте вы! Мы все поменяли! Взаимное уважение, изживание конфликта, сублимация, улыбки — нынче разводиться проще простого, достаточно обожать друг друга!
— Как вам повезло, дорогуша, — говорит мне старушка соседка, развод которой пришелся на героические времена, — теперь так легко можно расстаться с мужем — простые формальности! Мы в наше время были настоящие дуры: дрались, рвали себе душу… О, сколько слез я тогда пролила!.. А оскорбления, а драки, ложь, ссоры! Даже собственные друзья, родственники… Мы были просто дуры, да, просто дуры!
Это слово, которое она со стыдом повторяет, не отрывая взгляда от носков своих туфель, неожиданно заставляет меня вспомнить рождение моего первого сына — как это было давно! Одна из моих двоюродных бабушек приехала из Комбрайя навестить меня в родильном доме. Она сидела у моей постели, зажав в своих морщинистых руках букетик нарциссов: «Ну, душечка, кажется, все благополучно? Тем лучше, тем лучше! О, молодые женщины сегодня избалованы — да-да, роды безболезненные, ничего и не почувствуешь! Ребенок выходит как по маслу, разве нет? И все потому, что вас научили дышать… Не поверишь, какие мы были дуры и страдали, еще как страдали!»
