Я рассмеялся.
– Не тревожьтесь.
Этот жест получился у нее очаровательно: естественно и вместе с тем артистично и грациозно. По сравнению с ней все другие девушки, с которыми я был знаком, казались неуклюжими, безвкусными и старообразными. От этих мыслей мне стало немного не по себе – кажется, я начинал играть с огнем…
Кафе было рядом с театром. В те годы я редко бывал в подобных местах, где стены обшиты дубовыми панелями, на полу лежат толстые ковры, на эстраде играет струнный квартет, и самый воздух, казалось, говорит о том, что доступ сюда открыт только избранным. Не то чтобы меня очень уж подавляли посещавшие это кафе важные особы – в большинстве это были, в конце концов, всего лишь старые жирные фабриканты. Просто я всегда боялся сделать что-нибудь не так, свалять дурака,- словом, оконфузиться в присутствии людей, принадлежащих к более высоким категориям. В обыкновенном кафе не имело бы значения, если бы я что-нибудь не так сказал официанту, или взял бы не ту вилку, или не сразу нашел гардероб. Да, в сущности, там я бы и не мог сделать никакого промаха. Перед лицом тех, у кого так же мало денег, как у меня, мне не нужно было опасаться за каждый свой шаг.
Те, кто платит одинаковый подоходный налог, не могут быть врагами друг другу. А богачи были моими врагами, я чувствовал это: они следили за мной, ждали, что я сделаю промах.
Теперь, когда я вспоминаюте дни, многое кажется мне странным.Ведь я тогда даже обедал по кафетериям, в то время как мог бы получить сносную еду в каком-нибудь хорошем ресторане, добавив всего два-три шиллинга. Однако в тот вечер я вошел в фешенебельное кафе в самом безмятежном состоянии духа: Сьюзен служила паролем, открывавшим мне двери, она входила сюда по праву.
– А здесь очень мило, правда?- сказала Сьюзен.- Что-то диккенсовское. Поглядите на этого маленького официанта, посмотрите, какой у него смешной чубик. Он настоящий куксик-пупсик. Как вам кажется, Джо?
Маленький официант приблизился к нашему столику неслышным, скользящим шагом хорошо вышколенного лакея. Мы едва успели сесть, как он уже был тут как тут.
Невольно я подумал: приди я один, без Сьюзен, проявил ли бы он такую прыть?
Когда он принял заказ и удалился, Сьюзен взглянула на меня и фыркнула.
– Как вы думаете, он слышал, что я сказала? Впрочем, мне все равно, он настоящий куксик-пупсик. Ужасно грустный и вместе с тем беззаботно-веселый, как обезьянка.
Интересно, нравится ему быть официантом? Интересно, что он думает обо всех этих посетителях?
– Он думает, что никогда не видел девушки красивее вас,- сказал я.- И что мне неслыханно повезло, раз я пришел сюда с вами. Он грустит, потому что женат и у него штук двадцать детей и вы навеки надосягаемы для него. И он беззаботно весел, потому что ни один человек не может не чувствовать себя счастливым, когда видит вас. Вот так.
– Вы заставляете меня краснеть.- Она продолжала оглядываться вокруг с живым и откровенным интересом. За столиком на противоположном конце зала сидела женщина средних лет с иссиня-черными крашеными волосами. В ней чувствовалось какое-то гордое достоинство. Она разговаривала с дамой, сидевшей за ее столиком: голос у нее был хркпловатый, но не лишенный своеобразного очарования. Ее собеседница была миниатюрная особа кроткого вида, в розовом вязаном джемпере ажурной работы, под которым виднелось, по моим подсчетам, никак не меньше восьми бретелек. На лице дамы средних лет застыло выражение пристыженной разочарованности, словно она внезапно и нелепо потеряла свою жизнерадостность, как теряют на улице панталоны, когда вдруг лопается резинка. Перехватив взгляд Сьюзен, дама улыбнулась ей и на какуюто секунду стала выглядеть так, как и подобало ее возрасту, и тогда он сразу утратил всякое значение. Не знаю, почему припоминается мне все это и почему эти воспоминания причиняют такую боль. Сьюзен ответила этой даме улыбкой и продолжала оглядываться по сторонам, рассматривая каждого посетителя с непосредственньш и жадным интересом ребенка.
Я рассмеялся.
– Вы, право, совсем как моя мамаша.- Я старался говорить легким, шутливым тоном.
Хотя упоминание о покойной матери должно способствовать созданию атмосферы, необходимой для задушевной беседы, тем не менее похоронный тон никак не вязался бы с той линией поведения, которую я себе наметил.- Моя мать была в курсе всего, что происходило в Дафтоне. Ее интересовали люди. Как вас. Она считала, что у человека не все в порядке, если его не интересует, как живут его ближние.
– Должно быть, она очень хорошая. Мне бы хотелось познакомиться с ней.
– Она умерла.
– Ох, простите! Бедный Джо…- Она порывисто коснулась моей руки.
– Не огорчайтесь. Я люблю говорить о ней. Не скажу, чтобы я не тосковал по ней… и по отцу… но это не значит, что я должен жить словно на кладбище.- Я заметил, что повторяю слова миссис Томпсон. Ну так что ж? Это было правильно, я действительно так думал. Почему же я почувствовал себя неловко?
– Как это случйлось?
– Бомба. Одна-единственная бомба, сброшенная на Дафтон за всю войну. Не думаю даже, чтобы она предназначалась для нашего города.
– Какое это было страшное горе для вас!
– Это было давно.
Официант молча поставил на столик кофе и пирожные и так же безмолвно удалился.
Но он улыбнулся Сьюзен. Эта улыбка тоже была настоящей: мимолетная, сдержанная, но теплая – не обычная, заученная улыбка официанта. Кофе был крепкий, пирожные свежие и как раз такие, которые обычно нравятся молоденьким девушкам: эклеры, шоколадные корзиночки, безе, марципаны.
– А вы и в самом деле приглянулись этому официанту,- сказал я.- Всем остальным он подал только ромовые бабы и кекс с изюмом.
– Вы просто несносны. Он очень славный человечек и очень мне нравится.- Она откусила кусок эклера.- У нас здесь, в Уорли, война не так уж сильно ощущалась.
Только папа работал ужасно много, просто пропадал у себя на фабрике. Иногда он оставался там до утра.
«Зато сколько же он получил от этого удовольствия! – подумал я.- Уж кто получает от войны удовольствие, так это богачи. Они извлекают из нее двойное наслаждение: могут влиять на ход событий и наживать деньги». Я развивал про себя эту мысль, но без особого удовлетворения, и внезапно мне стало очень грустно и одиноко.
– Вам порой их страшно не хватает, да?-спросила Сьюзен.
– Случается. Но обычно, когда я думаю о своих родителях, то, как ни странно, чувствую себя счастливым. Не потому, конечно, что их нет, а потому, что они были очень хорошие люди.
Я сказал истинную правду. Но взглянув на юное, нежкорозовое личико Сьюзен – такое юное, что ее округлая шея и маленькие крепкие груди казались чем-то ей не принадлежащим, словно она позаимствовала их на один вечер у своей старшей сестры, как шелковые чулки или губную помаду,- я почувствовал угрызения совести. Я все время старался занять наиболее выгодную позицию, следил за впечатлением, которое производило каждое мое слово, и от этого все, что я говорил, теряло цену.
Я долго был не в своей тарелке после этого вечера. Трудно определить, что со мной сталось. Было необъяснимо грустно и пусто на душе, как бывает, когда проснешься и поймешь, что чек на семьдесят пять тысяч фунтов стерлингов, отчетливо осязаемый, снабженный даже гербовой маркой, просто привиделся тебе во сне.
Мало-помалу, примерно к понедельнику, я стряхнул с себя хандру и отправился на репетицию. Есть что-то отвлекающее и успокоительное в театральных репетициях: они действуют, как гвоздичное масло при зубной боли. В большом зале прохладно, сухо, пыльно, и он кажется порой огромным резервуаром тишины, в которую твои слова падают с тихим всплеском, точно камешки в воду. И вместе с тем чувствуешь себя отгороженным от мира, как в детской, и тебе тепло и уютно, и все, что бы ты ни делал – даже если ты просто ждешь реплики,- очень значительно и важно и волнует так, словно каждая минута преподносится тебе как горячая сдобная булочка с маслом.
Когда Элис подошла и села рядом со мной, это ощущение радости усилилось. Теперь я к тому же почувствовал себя под надежной защитой, как ребенок, который уверен, что его не дадут в обиду. Я мог рассказать ей все и знал, что она поймет. Так бывало со мной, когда Деловитый Зомби донимал меня своими придирками более обычного и я смотрел на Чарлза, зная, что смогу облегчить душу, рассказав ему о своем унижении и излив перед ним весь свой бессильный гнев. Разница заключалась только в том, что у меня никогда не возникало при этом желания раздеть Чарлза, а сейчас я вдруг обнаружил, что мне хочется раздеть Элис. Я был поражен и разозлился на себя. Мне стало так совестно, словно передо мной была не Элис, а миссис Томпсон. Я отнюдь не хотел испортить те особые отношения, которые установились между мной и Элис. Для постели я мог подыскать себе кого угодно (какую-нибудь девчонку в любом дансинге или кабаке), но где я найду такую дружбу, которой неизменно дарила меня Элис с того первого вечера в кабачке «Сент-Клэр»! Эта дружба возникла сама собой, легко и просто, и вместе с тем ее нельзя было назвать скоропалительной, и мы теперь могли уже не только беседовать решительно обо всем, но и просто молча сидеть рядом и чувствовать при этом, что нам обоим хорошо.
