Ногти у него на ногах были желтые. А шрам на лысой голове розовый, как свежая мозоль.
— Что у тебя с головой?
— Ничего, просто когда я был маленький, мне ее разрезали. Хотя вообще-то не такой уж я был и маленький. Но все равно, когда я бьи меньше, чем сейчас, у меня была эпилепсия, и мне разрезали голову. Я даже лужайку перед домом подстричь не мог. Поэтому мне разрезали мозги. А теперь у меня двое мозгов, поэтому я больше не эпилептик, ну, иногда только.
— А как это?
— Вот так…
Он закатил глаза. Его тело задергалось. Руки поднялись и задрожали. Потом он остановился и потер шрам.
— Видишь, с тех пор как мне сделали это, на меня уже не так часто накатывает.
Я не знала, что еще сказать, и потому спросила:
— А у тебя есть бассейн?
— Нет. Я плавать не умею. Тону сразу. Ни в бассейне плавать, ни машину водить — ничего не умею. И в боулинг тоже не играю.
— И я не плаваю. Только в ванне. И машину не вожу, и в боулинг не играю.
— И я тоже нет. У меня судороги начинаются, и тогда я тону в бассейне как топор. Или у меня начинаются судороги, и шар для боулинга тут же падает мне на ногу. Машину я раньше водил, только плохо, и Делл говорит, что если я теперь сяду за руль, то сразу попаду в тюрьму или что-нибудь похуже приключится. Поэтому я ни за что не сяду больше за руль, даже для спасения своей жизни, даже если я буду истекать кровью или у меня будет отрублена рука.
— Если ты сядешь за руль, у тебя начнется вот это…
Я закатила глаза и немного подергалась.
— Ага. Точно.
И мы улыбнулись друг другу. Потом наступила тишина, и мы, не зная, о чем еще говорить, ерзали на месте и рисовали фигурки в пыли.
Вокруг нас и над нами качалась, что-то шепча, джонсонова трава.
— Слушай, я вот что хотел сказать, — заговорил наконец Диккенс. — У меня есть подводная лодка. Она такая большая, что я в нее вхожу. И тогда мне не надо плавать.
— А мне можно с ней поиграть? Сначала он согласился, но потом добавил:
— Не знаю, может быть, завтра. Не знаю.
— Но мне очень, хочется на нее взглянуть, я вообще люблю подводные лодки. И, может, мы поиграем в ней вместе.
— Может быть. Только тогда держи меня за руку, ладно? И мы пойдем к ней.
— Ладно.
— Так мы не потеряем друг друга.
— Ладно.
Он протянул мне узкую ладонь. Я взяла ее. Она оказалась теплее, чем моя. И он повел меня за собой, прокладывая путь через заросли джонсоновой травы, топча стебли, с которых, точно крохотные противопехотные мины, срывались кузнечики. Пока мы шли вдоль луга — над травой все время маячил остов школьного автобуса, — я сказала:
— Вечерами в этом автобусе меня навещают светлячки.
Диккенс стиснул мою руку.
— Это плохое место, — сказал он со страхом. — Там все не так.
Но я не стала спрашивать почему.
«Просто ты трусишка, — подумала я. — Потому ты так и разговариваешь. И все время боишься».
Кузнечик прыгнул мне на ногу; я не стала его сгонять, пока мы не вышли из зарослей, а потом прихлопнула.
Диккенс как раз сказал:
— А у меня есть миллион пенни. Мы шли по шпалам бок о бок. Я все время оборачивалась посмотреть, не видно ли поезда.
— Смотри.
Он отпустил мою руку и зашагал быстрее, так что я отстала. Его вьетнамки хлопали так: кломп-кломп-кломп. Его задница тряслась в трусах. Это было забавно. Ноги у него были худые и волосатые. Он вдруг напомнил мне фламинго, белого фламинго.
— Ты птица!
— Не совсем, — сказал он, наклоняясь над рельсом. — У птиц нету пенни, а у меня их много.
Их и в самом деле оказалось много. Сотни расплющенных кусочков меди, вдавленных в металл, лежащих внахлестку друг на друге, покрывали рельс на несколько ярдов.
— Ты богатый.
— Я буду богатым. Когда-нибудь возьму их все и сделаю из них один большой пенни. Самый большой в мире. Знаешь, сколько он будет стоить?
— Миллион долларов.
— Самое малое. И тогда я куплю корабль. Или настоящую подлодку…
— Настоящую подлодку?
Он снова потянулся за моей рукой.
— То есть лучше той, которая у меня есть.
Но пока никакой подлодки у него не было. А был шалаш, сплетенный из мескитовых веток и травы и спрятанный внутри насыпи под путями. Диккенс натащил туда полным-полно всякой всячины: покореженный велосипед, расплющенные консервные банки, три порванные покрышки. Там даже присесть было негде, не говоря уже о том, чтобы поиграть. Даже перископа и того не было.
— Ее зовут «Лиза», — сказал он мне, надевая плавательные очки. — Все подводные суда называются девчачьими именами. И надводные тоже. Ну, некоторые.
Я спросила про велосипед: почему у него такая покореженная рама и спицы все изломаны?
— Нападение акулы.
А покрышки? И консервные банки?
— Акула-монстр.
И он объяснил мне, в чем дело.
Мусор — это наживка. А сам он — знаменитый охотник на акул, исследующий южную часть Тихого океана в своей подводной лодке. Чаще всего в качестве наживки ему приходилось использовать пенни, но иногда удавалось найти что-нибудь покрупнее. Тогда он прятался в шалаше и ждал. Скоро на рельсах появлялась огромная акула: она приближалась, щелкая челюстями и пожирая все на своем пути — велосипеды, пивные банки, старые покрышки, беззащитные пенни. Все исчезало в ее пасти.
— Есть только один способ убить такую акулу — взорвать ее, — сказал он. — Камни и стрелы против нее не помогают, уж поверь. Мне еще повезло, что я жив остался.
Голос у него вдруг стал низким, совсем не девчачьим. Он приподнял бровь. И вдруг показался мне храбрее и старше — настоящий капитан. Но стоило коровьему колокольчику звякнуть вдалеке, как он тут же превратился в обычного Диккенса.
— Ух-ху, — сказал он. — Ну ладно, мне домой пора. Тебе тоже. Тебе нельзя оставаться здесь без меня. Это моя подлодка.
Он схватил меня за руку, и мы вынырнули из шалаша.
Коровий колокольчик все звенел и звенел.
Откуда-то доносился голос Делл:
— Диккенс! Домой! Диккенс! Домой! Диккенс!..
— Завтра поиграем, — сказал он, отпуская мою руку. — Не входи в мою подлодку без меня!
И заспешил домой — нога за ногу, локти в стороны, голова прямо, кломп, кломп.
— Пока, друг! — крикнула я, маша ему вслед. — Не утони!
Но он не обернулся и не помахал мне в ответ. Он уходил молча. — Приходи завтра ко мне в гости!
Я знала, что Делл ждет его с фунтовым кексом. И с яблочным соком. Может, она уже собрала корзинку для пикника. В желудке у меня заурчало. После этого я вернулась в Рокочущий — Вонючий и Пердячий, как я называла его про себя, — где тем временем у моего отца украли ланч, грабитель забрался через открытую дверь и утащил его. На полу в гостиной остались только крошки от крекеров, добыча для муравьев. А по крыше с шумом и трескотней скакала белка, и мне показалось, что ее зубы были вымазаны арахисовым маслом.
На следующий день Диккенс за мной не пришел.
Я сидела на крыльце, ела соленую рыбу, слушала шум цикад и ждала, когда же в каменоломне раздастся взрыв и они хотя бы ненадолго затихнут. Потом мы с Классик поиграли в нападение акулы. Она была золотой рыбкой, которая уплывала от меня на моем указательном пальце, а я гналась за ней, рыча и щелкая зубами.
— Не ешь меня! Не ешь меня!
— Ррррррр!
А когда я сунула ее в рот, то оказалось, что на вкус она хуже, чем сироп от кашля. Волосы забились мне под язык, так что пришлось их выплевывать. И потом я еще долго плевалась, пока окончательно не перестала чувствовать ее вкус.
— Ты мерзкая, — сказала я ей. — И грязная.
— А ты влюбилась в Диккенса, — сказала она.
— Вовсе нет! С чего ты взяла!
— Ты его любишь, потому что он охотится на акул. Ты хочешь целовать шрам у него на голове и держать его за руку.
— Зато у него есть подлодка.
— Ненастоящая.
— А он разбогатеет и купит настоящую. У него больше пенни, чем у тебя. Но я их тебе не покажу, если ты не заткнешься и не перестанешь твердить, что я влюбилась в Диккенса, потому что ничего я не влюбилась.
Диккенс был фламинго. Он смешно ходил. Но он охотился на огромную акулу. А еще он был мой друг.
— Он трусишка.
— Но иногда он капитан.
На своей «Лизе» он бороздил просторы Тихого океана. Может быть, его даже показывали по телевизору — я видела много передач про корабли, и океаны, и подводные лодки, и акул. Наверное, я видела его по ПБС — подводное судно исследует затонувший «Титаник» — и даже не знала, что это Диккенс, потому что тогда он был в шлеме.
— Он плавает в морских глубинах.
— Значит, сегодня он не придет.
— А может, придет…
— Может, он забыл, где находится Рокочущий…
— …и ищет дорогу.
— Потому что мы в опасности.
Рокочущий быстро погружался под воду; он только что столкнулся с айсбергом. Скоро я начну глотать соленую воду. И Классик тоже. Нам надо было продержаться на плаву до прихода Диккенса. Он был нашей единственной надеждой.
