Чтобы попасть из жилого корпуса в столовую, нужно было спуститься на первый этаж и пройти через «зимний сад» - так обитатели «Ипокренина» именовали десятиметровый застекленный переход, заставленный кадками с рослой декоративной зеленью. Гордостью этой проходной оранжереи были вольерчик с черепахой, иногда выставлявшей из-под панциря свою старушечью головку, и маленькая коллекция кактусов, размещенная на специальном возвышении. Один кактус даже расцвел, выпростав меж колючек мятый фиолетовый цветок. Кокотов залюбовался и приотстал, а когда нагнал соавтора, тот уже беседовал с коренастым усачом в белом халате, обритым, как сталинский нарком. В одной руке усач держал стакан компота, в другой - тарелку с пирожком.
– Аг-га, вот и Андрей Львович! - представил Жарынин.
– Владимир Борисович, - отрекомендовался обритый. - Как зубы?
– В каком смысле? - не понял Кокотов.
– В прямом! Если что, заходите - подлечим! Зубы в организме человека играют такую же роль, как сценарий в кино! Правильно?
– Наверное, - уклончиво отозвался писатель, нащупав языком давнюю дырку от вылетевшей пломбы.
– Правильно! - кивнул режиссер. - Ну а как там, на Курской дуге?
– Плохо, - помрачнел Владимир Борисович.
– А что такое?
– Да понимаешь, какое дело… Только сел на «лавочку», взлетел с фелда, иду так себе тихонечко над Понырями. А тут, откуда ни возьмись, «фока» сверху: как даст мне в двигло! Ну, я с ним еле встречными разошелся. Весь такой дымлю. Всего колбасит во флаттере. А он, гад, ко мне на шесть садится. Как начал шмалять со всех стволов! Я уже еле маневрирую. С трудом бочку ему размазанную забацал… Он соскочил. Я нырк под него - и в сторону…
Владимир Борисович говорил все это страстно, задыхаясь от волнения, жестикулируя так, что компот расплескивался через край, а пирожок подпрыгивал на тарелочке, как живой. Казалось, он и сам только что из-под Курска, минуту назад снял шлемофон и отстегнул планшет. Слушая горячечный доклад, Кокотов опустил глаза и с удивлением обнаружил, что из-под белого халата виднеются хромовые гармошчатые сапоги, а в них заправлены галифе с широкими красными лампасами.
– Значит, все-таки ушел? - спросил Жарынин.
– Я сначала и сам так подумал. А тут как начали «зены» дубасить! Ну, всандалили мне опять в двигло… Я только успел на бейл нажать. Ну и всё - блэк аут. Вот так, Дмитрий Антонович, мне «фока» над Понырями «пэка» и прописала…
– Что прописала? - недоуменно переспросил Кокотов.
– Pilot kill! - пояснил Владимир Борисович и посмотрел на писателя, как на младенца, не понимающего назначение материнской груди.
– Ну ничего! В следующем бою отомстишь! - приободрил его Жарынин.
– Дай-то бог! - молвил убитый пилот и, сгорбившись под тяжестью оперативной обстановки, сложившейся в небе над Курской дугой, побрел по оранжерейному переходу меж домашних пальм.
– Он кто? - глядя ему вслед, спросил Кокотов.
– Местный стоматолог. Кстати, хороший.
– А почему с лампасами?
– Он казак. Есаул, кажется…
– Ясно. А «фоки» и «зены».-1 - «Фоки» - это фоккеры. «Зены» - зенитки. А сам он - верпил.
– Кто-о?
– Виртуальный пилот. «Ил-2. Штурмовик».
– А что это?
– Компьютерная игра. Неужели не слышали?
– Не-ет!
– Господи, как же нелюбопытны русские писатели!
…Столовая Дома ветеранов размещалась в обширном зале с обязательным для подобных учреждений мозаичным панно во всю стену. Приедешь, бывало, по казенной надобности в какую-нибудь забытую богом Куролепшу, зайдешь, коротая командировочную тоску, в местный клуб - кино посмотреть или с аборигенкой познакомиться, глядь, а там розово-голубая фреска с плечистой нордической девой, которая одной мускулистой рукой, каких и у штангистов не бывает, отодвигает в сторону батарею ракетных установок, а другой выпускает в небо голубя мира, похожего на жирного рождественского гуся.
А всему причиной - приснопамятный соцкультбыт. Нынче это слово подзабыли, а при советской власти ни один, даже малейший руководитель не мог спать спокойно, пока не догадается, куда бы засунуть проклятую безналичку, определенную исключительно на культуру и досуг. Сидит, скажем, директор крупного совхоза и горюет: новый рояль взамен порубленного комбайнером, приревновавшим жену к руководителю музыкального кружка, купил? Купил. Лучших доярок в Константинове к Есенину свозил? Свозил. Новых книжек в библиотеку полгрузовика привез? Привез. А вон еще одиннадцать тысяч пятьсот двадцать семь рубликов восемнадцать копеек на балансе болтаются - тоже, суки, в культуру просятся! Вот купить бы на них новую сеялку, а, ить, нельзя - финансовая дисциплина: посадят… Остается взять с областной базы восемнадцать баянов «Волна» и ксилофон «Апрель» с палочками, как раз в сумму. Но ведь их, сволочей, потом списывать замучаешься! Проще всего, конечно, махнуть рукой, мол, хрен с ними - остались деньги и остались! Пропадайте! Да ведь власть-то, она мстительная: на будущий год ровно на эти 11 тысяч 527 рублей 18 копеек соцкультбыт совхозу и срежут. Обидно!
И тут, как нарочно, открывается дверь и на пороге появляется бородатый малый в вельветовой курточке, ботинках на толстой подошве и в кепке расцветки, какой в Куролепше сроду не видывали. С сочувствием глянув на измаявшегося руководителя, бородатый тут же, с порога, предлагает подписать договор с МОСХом на создание панно «Утро на пашне». Стоимость художественных работ с материалами - одиннадцать тысяч пятьсот рублей.
Деньги нужно перечислить в течение двух недель. Директор от свалившегося счастья теряет дар речи. Вельветовый тем временем подсаживается к начальственному столу, снимает с горлышка пожелтевшего изнутри графина стакан и задумчиво рассматривает его запылившееся донышко.
– Может, у вас есть особые условия? - осторожно спрашивает он.
– Нет. Согласен!
– Это хорошо. А вы знаете, что граненый стакан изобрела Вера Мухина?
– Какая Мухина?
– Рабочего и колхозницу возле ВДНХ знаете?
– Зна-аем, как же…
– Вот она и изобрела!
– Колхозница?
– Мухина.
– По-онял! - улыбается во весь свой железный рот директор и посылает долговязую секретаршу за водкой.
…В ипокренинской столовой панно изображало вихрь, подхвативший и несущий вдаль разнообразные предметы творческой деятельности, как то: кисти, карандаши, тюбики краски, рулоны кинопленки, театральные маски, исписанные листки бумаги, книги, гусиные перья, циркули, наугольники, разнообразные мелкие музыкальные инструменты вроде кларнетов, окруженные, как назойливыми насекомыми, черненькими хвостатыми нотами, и многоемногое другое. Весь этот вихрь стремился не просто в какую-то безыдейную даль, а туда, где занималась алая жизнеутверждающая заря. И это свидетельствовало о том, что создавалось панно во времена коммунистической деспотии, изнурявшей крепостную художественную интеллигенцию непосильной идеологической- барщиной. Однако и «крепостные» были тоже себе на уме: весь этот мусикический ураган из угла наблюдал лукавый глаз, заключенный в треугольник…
– «Пылесос», - пояснил Жарынин, указав на панно. В зале стоял тот особый столовский запах, который можно сравнить с пищевой симфонией, где есть главная тема (сегодня это были, несомненно, щи), но при этом имеется множество иных мотивов и вариаций. Так, с раздачи тянуло еще жареной курицей, подгоревшей творожной запеканкой, ванильной подливкой… Доносился и тяжкий дух застарелой кухонной неопрятности.
Обычно на таких пищевых стадионах слышен неумолкающий гул голосов, звон тарелок и скрежет ложек. Однако тут питались старые люди, и поэтому было почти тихо. Ветхие, погруженные в предсмертную полудрему, они ничего вокруг себя не замечали и даже насыщались точно во сне. Впрочем, несколько еще бодрых ветеранов с живым интересом вскинулись на вошедших новичков и зашелестели, обмениваясь впечатлениями.
Кокотов успел заметить, что некоторые из ипокренинских обитателей одеты неряшливо: в какие-то залоснившиеся халаты, кофты, блузы… Другие же, напротив, нарядились с отчаянным нафталинным щегольством и музейной изысканностью. Андрею Львовичу бросилась в глаза изящно высохшая старуха в кремовом платье и белоснежном тюрбане. Она сидела за столом в одиночестве, высоко подняв голову, аристократично выпрямив спину, и подносила ко рту ложку плавными королевскими движениями.
– Ласунская, - шепнул Жарынин, перехватив взгляд соавтора.
– Быть не может!
– Она!
А навстречу им уже спешила, по-утиному переваливаясь, сестра-хозяйка, низенькая и очень толстая женщина в белом накрахмаленном халате. Ее улыбчивое румяное лицо покоилось на пьедестале из трех подбородков.
– Ах, Дмитрий Антонович! - воскликнула она. - Давненько вы у нас тут не были! Куда же мне вас посадить?
