А однажды вечером (не могу утверждать, так ли было на самом деле) несколько парней громко постучали в дверь моего брата. Он не открыл, полагая, что его ждет какой-нибудь злой розыгрыш. «Мы принесли подарок для твоей жены!» — крикнули шутники. Говорили, что поутру Барнабе обнаружил десяток жердей, прислоненных к наличнику. Теода обычно пользовалась ими для растопки.
И еще было пресловутое лисье покрывало, не оставшееся незамеченным. О нем много судачили по деревне. Людям не верилось, что такой никудышный охотник, как Барнабе, смог добыть для своей жены целых две дюжины лис — ибо их сосчитали: там было ровно двадцать четыре сшитых вместе шкурки, притом самого лучшего, зимнего меха.
Эти сплетни стали для нас истинной мукой, они унижали нас. Бывали дни, когда я приходила домой бледная, дрожа всем телом, как в лихорадке. Но ни разу мы, сестры и братья, не обменялись по этому поводу ни единым словом.
А злой рок упорно не отступал — напротив, с каждым днем обрушивал на нас все новые и новые, самые разнообразные и причудливые козни.
На обочинах дорог стали находить задушенных кур без единого следа крови. Они походили на костры в снегу. Их рыжеватое оперение, которое я считала вполне заурядным, выглядело здесь, посреди всей этой белизны, богатым, даже роскошным, о его красоте я раньше и не догадывалась. Казалось, эти большие редкостные птицы прилетели из неведомых краев и вот сложили головы на земле Терруа.
Женщины причитали:
— Господи, моя лучшая несушка!
— Ох, я своими руками удавила бы гадину, которая это сделала!
— Гляньте, она высосала из них всю кровь, до последней капли…
— Тут наверняка вампир орудовал! — зубоскалил Марсьен, нимало не опечаленный гибелью домашней птицы, благо своей у него не было.
Жители деревни устраивали облавы, расставляли капканы, караулили ночи напролет. Но так никого и не поймали.
Однако к нам явились и новые гости, таинственные и, скорее всего, тоже наделенные злотворной властью. По крайней мере, так мы, ребятишки, привыкли думать о ряженых, возникавших в деревне перед постом. Неизвестно, что было сильнее — испуг или восхищение, которые они нам внушали. Мы видели перед собой не людей и, уж конечно, не зверей… мы сами не знали, что за существа стоят перед нами. Очарованные и оробевшие, мы ходили за незнакомцами от двери к двери, разрываясь между желанием дернуть кого-то из них за полу камзола и страхом жестокой кары.
В нынешнем году один ряженый произвел на нас особенно сильное впечатление. По сравнению с другими он был одет слишком уж роскошно. Он носил оранжевый шелковый колет, его волосы стягивал пунцовый платок, а на штанах были нашиты бубенцы, звеневшие как те, что носят мулы. Его жесты и голос выдавали человека не простого, а властное обращение с собратьями тотчас возвело его в ранг короля ряженых. Все они скрывали лица под одинаковыми масками — плоскими овальными личинами, вырезанными из цветного картона, с пришитыми тесемками, с прорезями для глаз и носа, — к последней был приделан небольшой острый конус, из-под которого вылетало облачко пара от дыхания, ясно видное в морозном воздухе. Этот легкий пар был, наверное, единственным признаком их человеческого происхождения, тоненькой ниточкой, что еще связывала их с нами и делала такими же, как мы — уязвимыми и бедными.
Тот, кем мы восхищались, пришел в деревню один, по Восточной дороге. Откуда он взялся? Кем был? Мы следовали за ним на почтительном расстоянии, опасаясь приближаться. Он вошел в первый, во второй, в третий дом и из каждого появлялся в сопровождении других ряженых, одного или двоих, неузнаваемо переодетых в старое исподнее поверх обычной одежды, в шляпах, нахлобученных задом наперед. Многие из них щеголяли в юбках. Но это наверняка были не женщины — они не посмели бы участвовать в таком действе. А про тех немногих, что дерзко нарушали этот запрет, кюре однажды сказал: дьявол подучил их надеть личину смеха, и она прилипнет к ним навечно. «А как же парни?» — спросила тогда Ромена. «О, эти… да им так и так безразлично, какие у них физиономии», — ответил кюре, пожав плечами.
Вскоре их набралось не меньше десятка. Они врывались в дома, обшаривали кухни, совали носы в кастрюли и, облапив девушку или женщину, заставляли ее вальсировать с ними. Людям такое не очень-то нравилось, но они терпели и не гнали ряженых, а иногда даже угощали их куском мяса или стаканом вина. Одна лишь тетушка Агата позволила себе осадить наглецов:
— А ну, прочь отсюда, дьявольские отродья!
Так, шествуя от дома к дому, мы добрались и до Барнабе. Теода сидела у очага. Она не успела даже крикнуть и защититься, как король масок поднял ее на руки и бросился бежать.
— Эй, Барнабе! У тебя жену украли! — заорали его сообщники, которые распахнули дверь и выстроились по обе ее стороны.
Теода укусила своего похитителя за плечо. Он не дрогнул, но она все-таки вырвалась и встала посреди двора; ни одна складка ее платья не смялась, не перекосилась.
Мой брат вышел на порог. Ряженый низко поклонился Теоде и произнес речь, составленную, как нам показалось, из весьма изысканных выражений:
— Сударыня, тот, кто явился с другого конца света, имеет несравненное счастье знать вас давно, гораздо дольше, нежели вы думаете. Ему ведомы ваши мысли и ваше настоящее, но он провидит и будущее.
Делая паузы, он резким движением встряхивал бубенцы у себя на ногах, заставляя их звенеть.
— Сударыня, — продолжал он, — мне известно, что ваше сердце благосклонно к тем, кто его заслуживает, а именно к хорошим сапожникам и скверным охотникам. Не имею чести быть ни тем, ни другим, но вы не можете…
Теода слушала с презрительной гримасой, нисколько не смущаясь.
— Сударыня, сокровище, которое я ценю превыше всего, вам хорошо знакомо. Ваше собственное я могу назвать, без всяких сомнений, наидрагоценнейшим из всех подобных; вы так любите блистать им при лунном свете, равно как и при солнечном…
Он злорадно хихикал, и его сотоварищи гоготали у него за спиной. На этот раз я поняла, что они хотят оскорбить Теоду при всем честном народе. Возможно ли это?
— Ваш супруг, коему я выражаю свое глубочайшее почтение… должен зорко охранять вышеозначенное сокровище, которым владеет, ибо само собой разумеется, что он владеет им, что он его хозяин, единственный и достойный обладатель.
Взрыв хохота, впрочем тут же смолкшего, заглушил его последние слова. На улице собрались любопытные соседи, привлеченные шумом и возможностью развлечься.
Барнабе только улыбался. Он переносил вторжение масок так же терпеливо, как вежливый хозяин принимает нахальных посетителей, не желая их обидеть. Мне стало до боли стыдно. Я смутно понимала, что речистый незнакомец ищет ссоры с моим братом, старается унизить его. Но тот по-прежнему слушал с улыбкой, как будто не подозревал ничего такого.
Теода медленно подошла к ряженому. И что-то прошептала ему на ухо. Те, кто стоял рядом, потом утверждали, что она сказала:
— А дай-ка я тебя поцелую.
После чего легким щелчком — мы с восторгом убедились, что ей хватило одного такого жеста, — скинула с него маску.
Под маской оказался Эрбер.
— Ну, теперь посмей сказать мне в лицо все, что хотел! — торжествующе крикнула она ему.
Эрбер не был готов к такой сцене. Несмотря на свое красноречие и любовь к витиеватым оборотам, он не нашелся, что ответить.
Первым его порывом было снова надеть маску, но теперь этот размалеванный кусочек картона выглядел в его руках таким нелепым и бесполезным, что вряд ли мог защитить своего владельца; спрятав под ним лицо, Эрбер лишь усугубил бы свое поражение. К тому же его все равно узнали. Соседи дивились: молодой человек из такой почтенной семьи, а вырядился Бог знает в кого! Подобные забавы годились только для распутников да гуляк, и насмешливое изумление окружающих существенно поколебало его самоуверенность.
— Что, Эрбер, славно тебя отделали? Досталось тебе сполна! — подзуживали его люди.
Эрбер поднял было руку, видимо, решив ответить насмешникам, но только и смог, что пожать плечами и пробормотать:
— Слепцы — они и есть слепцы.
Прозвучало это довольно жалко. Он тут же удалился, и его сообщники тоже нехотя покинули двор.
А мы с сестрами пошли за ними следом, приплясывая на ходу и радуясь благополучному исходу дела.
В среду маски бесследно исчезли. Жители деревни вновь обрели свои будничные лица, а разноцветные одежки вернулись на чердаки. Во время мессы каждому из нас посыпали голову щепоткой пепла, дабы напомнить, что человек есть прах земной и ничего, кроме праха.
Начинался весенний исход обитателей Терруа. Мы с завистью глядели, как первые семьи спускаются в Праньен сквозь снежные заносы. Там, внизу, на равнине, весна уже пришла, мы явственно чуяли в воздухе ее близость. Долина, очистившись от серого марева, возрождалась к жизни, дышала полной грудью, и солнечные блики на ее лугах напоминали янтарь, созревший в туманных безднах. «Они зеленеют», — объявляли люди. Отсюда, с горы, мы не могли этого видеть; все перемены на равнине угадывались скорее по необыкновенной четкости ее рельефа. И вот настал наш черед уезжать — с санями, пожитками и домашним скотом.
