"В школе пение преподает", — вяло подумал Андрей.
— Ростислав Ильич? О, это страшный человек! Я его зову «Ростик-Детский», ха-ха-ха! Строит из себя независимого, а почему? Потому что его Катенька была у Букреева переводчица, переводила рога на копыта, об этом вся колония знает. Как говорится, жена спит — у мужа служба идет.
— Что-то ты, коша, разыгралась, — добродушно остановил жену Василий Семенович. — Хватит с нас твоих бабьих сплетен, надо о делах потолковать. Я, бывало, усажу новоприбывшего вот сюда, за этот стол, и гляжу ему в глаза, ни о чем не спрашивая, в душу ему заглянуть пытаюсь, что за человек, каким идеалом живет. Я человеку замыкаться на себе не давал. Как не вижу кого три дня — прямо сердце не на месте: чувствую, что там зреет проступок, набухает гнойник. Вызываю к себе человека — и часа полтора с ним беседую. Многих этим от высылки спас. Был один любитель лифтоф, в смысле — передвижения на попутных. Мы, значит, на собрание по жаре — ножками, а он подъезжает на «мерседесе» с кондиционером! И кто там, в этом «мерседесе», за рулем — одному богу известно. Ну, я с ним четыре часа беседовал. После в ноги мне падал. "Душу ты мне спас, Василий Семенович, не анкету, а душу!"
Видимо, хмель уже взял свое, потому что беседа в столовой расплелась надвое. Мужчины толковали о своем, а Валентина настойчиво внушала маме Люде, что она довольна жизнью.
— Да брось ты мне это все! — забыв о своей музыкальности, кричала она. — Отлично я живу! С Нового года, как мы в отставку ушли. Сижу себе дома, музицирую для себя. И с ужасом — да, с ужасом, не спорь ты со мной! — с ужасом вспоминаю то время, когда мы руководили группой. Что ни день — то хрипоты. Нет, конечно, я не ханжа, отрицать не стану, что были и преимущества. На представительском складе бери, что душа пожелает. Тушенку, сайру, московские сигареты, даже крупу гречневую — о чем разговор?
Мама Люда заговорила, но Аниканова ее оборвала.
— Образование! — вскричала она запальчиво. — Ну кого интересует твой диплом? Это же аппарат, пойми! Ап-па-рат! Там все построено на человеческом доверии!
Тут тете Вале пришлось замолчать, потому что мужчины заспорили: отец уже перебрал.
— Не верю и никогда не поверю! — шумел он, стуча по столу кулаком. Что ты мне, как доктор Слава, какие-то сказки рассказываешь? "За это высылают, за то могут выслать…" Глупости! Меня работать сюда направили, по работе и будут судить! Деньги какие на одну дорогу затрачены! Кто это вам позволит высылать меня по своей прихоти да за государственный счет?
— Ну, ну, — гудел Аниканов, — не горячись, тебя пока никто не высылает. Не за что еще, погоди.
— О чем шумите? — спросила его Валентина.
— Да вот, — сказал Василий Семенович, — сомневается Ваня, что советник может любого из нас в двадцать четыре часа…
— Ой, что вы… — понизив голос, страшным шепотом произнесла Аниканова. — Ой, что вы, сколько раз уже было! Семейные ссоры, ненужные встречи… да мало ли что!
Слушать эту пьяную чушь было невыносимо, и, чтобы отвлечься, Андрей предложил девочкам почитать вслух какую-нибудь книжку. Иришка с готовностью притащила три книжки-раскладушки: «Теремок», «Колобок» и "Курочку Рябу".
— И это все? — удивился Андрей.
Ничего не ответив, Иришка убежала и вернулась с целым ворохом растрепанных каталогов. Но там были одни лишь фотографии женщин, которые, широко расставив ноги и целомудренно улыбаясь, демонстрировали всяческую одежду, от лифчиков до манто. Сердце у Андрея встрепенулось, когда он увидел двух манекенщиц, немолодую и юную, в желтом с ирисами. Все странички, и эта в том числе, были зверски исчирканы, особенно досталось тем частям тел, которые располагаются ниже талии.
— Это у них понос, — объяснила Иришка.
А из столовой донеслись бравурные аккорды фортепьяно, и гости переместились в музыкальный отсек.
— "В бананово-лимонном Сингапуре, где на базаре нету ни черта, — пела Валентина своим резким, оглушительным голосом, — и где не купишь ты для хачапури собачьего хвоста…"
Дальше шла какая-то самодельная несуразица, и после непродолжительного совещания хор взрослых подхватил припев:
— "Да-да! Да-да-да! Мы не зря приехали сюда, сюда!"
Пение продолжалось целую вечность… Наконец взрослые утомились и вышли в прихожую, Андрей с облегчением подумал, что все позади, но не тут-то было: Валентина вынесла и разложила на спинках кресел разноцветные балахоны, расписанные мотыльками, попугаями и цветами. Начались охи, ахи, восторги.
— Ой, Валюшечка, миленькая! — умиляясь и кручинясь, по-разному складывая ручки — то прижимая их к груди, то ломая пальцы, говорила мама Люда, и конца этому театру не было видно. — Ты мне покажешь, где они продаются? Валечка, золотко, покажешь? Ой, хочу! Ой, хочу!
Разумеется, это была одна комедия, поскольку даже представить себе было трудно, на что эти гигантские балахоны могут понадобиться малорослой маме Люде.
— О, коль желание быть приятной действует над чувствами жен! — звучно произнес Иван Петрович, и хозяева с недоумением на него посмотрели: это, конечно же, был князь Михаила Михайлович, но слишком многое нужно было тут объяснять.
Наконец распрощались. Иришка, запертая в "буйной комнате", рыдала и сквернословила, Анастасия мирно, как в люльке, спала у отца на руках. Тетя Валя что-то громко кричала им сверху, с балкона, но нельзя было ничего разобрать: поулыбались в ответ, помахали руками — и побрели под синеперыми деревьями, опасливо ступая на опавшей листве. Мама Люда споткнулась на тротуарной выбоине, пришлось Андрею взять ее под руку. От мамы Люды пахло распутством, она шаловливо, как девочка, взглянула снизу вверх на высокорослого сына и прижала локтем его руку к своему мяконькому бочку.
— Ну-ну, без маразма, — сказал Андрей. — И если вы и дальше собираетесь так жить, то отправляйте нас с Настасьей к тете Наташе. Это не жизнь, а скотство, доложу я вам.
— Сынулечка, никогда! — залепетала мама. — Мы больше не будем!
— Мы только приехали, — виновато проговорил отец. — Надо ж было с кем-то подружиться.
Андрей не стал возражать.
— Ладно, давайте ключ, — буркнул он. — И чтоб ни звука, когда войдете в прихожую! Ясно?
В квартиру вошли на цыпочках. Хозяин затаился где-то в глубинах своих многочисленных комнат, свет был всюду погашен, но чувствовалось, что Матвеев не спит. Андрей представил себе, как он лежит на кровати с открытыми глазами и, блестя приплюснутым носом и выпуклым лбом, беззвучно поет: "В сиянье ночи лу-унной…"
Утром Андрей проснулся от чужеземной переклички автомобильных гудков и не сразу сообразил, где находится. Сквозь густую металлическую сетку окошка вязко и желто протекала теплынь. Он лежал поверх скомканных простыней непокрытый, было жарко, как летом в деревне, только мух не хватало. На соседней кровати, тоже в одних трусах, по-домашнему уютно сидела Анастасия, она перебирала свои детские книжки.
Несколько смутившись, Андрей прикрыл глаза и попытался вспомнить, не снилась ли ему сегодня ночью красная палатка, это был тяжкий, постыдный сон, который вот уже много месяцев его донимал. Но ничего как будто не снилось: сплошная черная яма, косматый разрыв между вчера и сегодня. Видимо, вчера он был измочален, а на такие сновидения требуются физические силы.
Красную палатку Андрей видел наяву прошлым летом, и не сказать, чтоб воспоминание о ней было мучительным, скорее наоборот, но вот сновидения на этой основе возникали безрадостные и неуправляемые. Очень противно было то, что он видел палатку не один. Даже так: долговязый приятель его, которого все звали в городе «Керя», подмигивая и мелко смеясь, поманил Андрея пальцем: "Гля, че делают! Во автотуристы че вытворяют! Москва…" Сам Андрей, если б увидел первый, ни за что бы не позвал. Этот самый Керя не давал проходу ни одной девке от тринадцати до тридцати, все-то ему нужно было схватить, сграбастать, притиснуть, и они этому не слишком противились. Керя так и звал с собой: "Айда девок ловить". У него было узкое лошадиное лицо с впалыми щеками и длинной челкой, косо падавшей на дикий, словно бы бельмастый глаз, товарищ он был незаменимый, потому что ему вкусно было жить, и он хотел, чтобы все вокруг тоже всхрапывали от удовольствия…
Дело было ранним утром, на лугу у Ченцов, куда они с Керей пришли проверять поставушки. Поставушками в пригородах Щербатова называли нехитрую снасть: бечевка или прочная леска, привязанная к ракитовому кусту, на конце — большой крючок, лучше тройник, а на этот крючок нацеплен за губу лягушонок. Забрасывается поставушка (лягушат обыкновенно ловят у самой реки, по дороге), а уж на рассвете надо успеть ее вытащить, потому что, сколько ни маскируй, если попадется голавль он так пригнет куст, так его будет трепать, что слепой, и тот не пройдет мимо. Ченцовские чужих поставушек не трогали, как будто заклятье на них было (или не позволяла рыбацкая честь), а вот свой брат, щербатовский, прибывший на автобусе, мог и пользоваться, снять чужую добычу с чужого крючка, да и сам крючок унести, и ничего не докажешь.
