Ни в коем случае ничего не объясняйте. Не отвечайте ни на прямые, ни на молчаливые вопросы. Вы испортите все!
Ваш груз доставлен. Вы вносите его в комнату по частям, небрежно сбрасывая охапки роз на пол и… никуда не спешите. Вы можете выпить чаю или вина, вы можете выйти на балкон покурить или молча, обнявшись, смотреть друг на друга, ощущая как запах роз наполняет комнату и как медленно начинает кружиться голова. Но вот один из вас берет в руки первый цветок и обрывает первые лепестки, и они небрежно рассыпаются на раскрытой постели, как будто сами собрались насладиться на ней любовью.
Если ты никогда еще не видел, что такое лепестки ста двадцать одной розы, рассыпанные на постели, если твоя голова никогда еще не кружилась от их запаха, а уши не знакомы с тем ни на что не похожим звуком, который издают эти лепестки, когда на них, наконец, опускаются тела любовников, я тебе завидую, потому что у тебя еще все будет.
А дальше, дальше, как обычно пишут в рецептах: по вкусу. Наслаждайтесь. Вы не разочаруетесь.
Жить в наслаждении, Иван, надо уметь так же, как жить в роскоши. И тому и другому порой приходится учиться всю жизнь.
* * *
Похоже, что Иван был не просто удивлен или обижен моей тирадой. Он был ― ошарашен. Когда я, наконец, решилась поднять на него глаза, он все еще смотрел на меня, как старатель на только что найденный слиток ― то ли действительно невиданная удача, то ли опять все труды зря. Так ничего и не решив, пробурчал что-то, типа, «ну, как хочешь». И рявкнул, как старшина на плацу: «Все, чего расселись, погнали!»
Он одним взглядом шуганул охрану из машины, сам сел за руль и втопил педаль газа в пол с таким остервенением, что мне уже никогда не усомниться, до чего же хорошо относится ко мне этот необузданный пренебрегающий человеческими и, боюсь, иногда и божескими законами человек. Он гнал импозантного, рассчитанного на благородную аристократическую жизнь «немца» так, что я была готова к тому, что каждый поворот и каждый перекресток могут стать последним в моей жизни. Не знаю, как уж там справлялось сопровождение, но ни оглядываться на них, ни пугаться у меня не было ни сил, не желания. Он остановился около моего дома. Ох, все-то ты знаешь, Иван.
Заблокировал дверь, чтобы я не выскочила раньше времени, и, рывком повернув меня к себе, выговорил голосом, который я никогда не слышала и вряд ли бы хотела еще когда-нибудь услышать:
― Я тебя не кувыркаться звал, я тебя в жены зову. Думай. Решишь, скажешь, а до тех пор будет, как было.
Перегнулся через меня, открыл дверь, и с трудом дождавшись, пока я выйду из машины, сорвал с места неповоротливую тушу «мерина», как будто это был какой-нибудь прыткий «порш».
Ну вот, весь романтический антураж на месте: ночь, осень, дождь и желтые листья на мокром асфальте. «Приплыли». Картина неизвестного художника. Домой идти не хотелось и я не нашла ничего лучшего, чем забраться в собственную машину, которая стояла тут же у подъезда ― старый испытанный способ уединения. Даже мобильник выключила. Двигатель тихо урчал, мне стало тепло и уютно. Ну да, для таких, как я, машина ― это что-то вместо кошки, для снятия стресса.
* * *
Я увидела себя, расслабленную и мертвенно спокойную, лежащей на развороченной постели и слышала глубокое дыхание спящего удовлетворенного мужчины. На потолке лепнина, хрусталь и неизменные пастушки. Номер в шикарной гостинице, слишком роскошный, чтобы быть элегантным, но на удивление уютный от всей этой бронзы, позолоты и огромных фарфоровых ваз с живыми, в зеленовато-желтых тонах подобранными букетами.
Я всегда знала, что мне нет никакой необходимости ложиться с мужчиной в постель, чтобы понять, какой он любовник, я даже тайно гордилась этим даром и иногда сама с собой заключала пари. Многие из моих мимолетных приключений только потому и случались, что игроцкий азарт требовал проверки ставок. Если бы знали об этом, так гордящиеся своими победами мужчины!
Но в этот раз рядом спокойно спал тот, кто заставил меня проиграть самую большую ставку. Этот мужчина не оправдал ни одного из моих ожиданий, но, как будто по книге прочел все мои тайные мечты. Я поняла, что проиграла с первой же минуты.
Во-первых, он молчал. Не произнес ни звука, буквально, ни звука.
Во-вторых, он был абсолютно неспешен, то, что он делал со мной, именно так: «он делал», при полном моем согласии и абсолютной покорности ― нельзя было назвать занятием любовью; то что в течении нескольких часов происходило в этой комнате имело только одно название ― пытка. Это была пытка все более изощренной и обостряющейся от витка к витку чувственностью, когда ощущения постепенно становятся так остры, что переходят в настоящую физическую боль, и именно эта невыносимость всегда была моей тайной и до сего момента, казалось, совершенно неисполнимой мечтой.
Он не дал мне ни одного шанса увернуться от этой пытки и сбросить напряжение и все мое существо под его умелыми руками, доходившее до пределов напряжения, в очередной раз расслаблялось, не потеряв ни капли энергии, готовое брать и брать ее до бесконечности. И когда, наконец, предел наслаждения был достигнут, выброс этой энергии был таков, что мелькнувшая на краю сознания, затопленного чувственностью, мысль: древние были правы и от такого умирают, потому что душа в этот момент покидает тело, ― показалась мне совершено естественной.
Вы когда-нибудь пытались вылететь в космос без скафандра? Если да, то вы можете себе представить нечто похожее на то, что я почувствовала в момент, когда мой «мучитель» отпустил меня в этот полет. Мне казалось, тело мое осталось на земле только благодаря тому, что я продолжала чувствовать его руку внутри себя и его губы на своих губах. А еще я почувствовала, как он стремительно овладел этим пустым, оставшимся без меня телом, как будто торопился вселить в него новую жизнь, пока оно, брошенное хозяйкой, не рассталось с ней навсегда.
* * *
Я открыла глаза и обнаружила себя все в той же своей машине, у подъезда собственного дома с четким пониманием того, что такое случайным не бывает.
Я достала телефон и впервые в жизни набрала номер, который был записан им самим несколько лет назад, практически в первые дни знакомства.
― Возьми, Сонечка, время сейчас разное, мало ли что. Баба ты умная, сама понимаешь ― это на край.
Вот он каков ― край, оказывается. Трубку сняли сразу, но ни слова не прозвучало оттуда, из той бездны, куда еще не вернувшись окончательно в мир, так привычно называемый реальным, я позвонила повинуясь чему-то неодолимому, имеющему свои истоки за гранью разума и простого здравомыслия, там же, где брала свое начало моя страсть к игре и свободе, из неодолимого стремления к пределу, за которым каждому воздастся по вере его. Ни слова, ни звука, оглушительное молчание длилось, соединяя миры. Это был мой выход.
― Я согласна, Иван. От такого не отказываются. ― и совершенно уверенная, что так и не услышу ни слова, нажала на кнопку «выкл».
Жить страстно и жить страстями, это две большие разницы, как говорят в Одессе.
Кости, брошенные уверенной и твердой рукой, все никак не могли остановиться.
* * *
― Учить меня начали так рано, что я и сама не понимала, что меня уже учат.
Мы сидели с Катериной все на той же кухне, она всегда отказывалась от всех моих предложений встретиться, как теперь это принято где-нибудь в «приличном месте» и объединить приятное общение с вкусной едой. Нет, она совсем не была затворницей и дикаркой. Знахарство ― это был ее путь и судьба, а кроме этого у нее была совершенно неожиданная работа, она занималась трудными подростками. Думаю, тем, кем занималась она, очень повезло. Со временем я поняла, что разговоры, которые мы вели, действительно были невозможны где-нибудь, кроме этой хитрой квартирки, где все-таки была та самая комната, которую я ожидала увидеть, идя к ней в первый раз. Там были старинные книги и старинные иконы. Там были свечи, и огромный шкаф с травами, мазями, какими-то загадочными порошками, большинство из которых она готовила сама, уезжая обычно на все лето в деревню, или привозила уже готовыми от своего наставника.
― Это дочка моя настояла, чтобы я все сюда убрала, ― со смехом рассказывала она мне.
― Я раньше все на кухне держала, так она однажды чуть из заговоренной муки блинов не напекла. Так напугалась: «Убери, ― кричит свои снадобья, ― а то заварю чай из какой-нибудь твоей травы, сама потом будешь хвост с рогами у меня выводить». Шутит, конечно, но в общем-то права. Меня и батюшка за легкомыслие уж столько ругал.
Я ж тебе говорила, что раз в полгода езжу я к нему отчитываться за всех больных. Я их в тетрадку записываю, подробно, что у кого, как лечила, что давала, как болезнь протекает.
