Их первая комната была зеленой и треугольной. Такое — если верить Ивану Глозеру, который много времени проводил по делам в Лондоне и, кроме того, был специалистом по гостиничному делу, точнее, по англо-саксонскому гостиничному делу — часто встречается в британской столице, где также нередко можно увидеть номера, расположенные в шахматном порядке или по кругу, словно лондонские архитекторы хотели опробовать все геометрические фигуры в пространстве. Даже я во время своего третьего свадебного путешествия, остановившись в «Сидней отеле», жила в комнате, которая образовывала почти равнобедренную трапецию.
Толстый буклированный ковер с желтоватыми и серыми узорами заглушал шаги двух любовников, чувствовавших себя неловко из-за того, что им нечего было класть в шкафы. Они не взяли с собой багажа, поскольку Стюарт считал, что путешествовать с багажом слишком обременительно. Он спустился в холл поменять пятьсот швейцарских франков и, возвратясь, дал Синеситте сто фунтов.
— Сто — тебе, сто — мне. Баш на баш. Я всегда поступал так со своими курочками, когда платил сам.
— Курочками?
— Моими женщинами, ну, невестами, то есть женой.
— Ты был женат, Стюарт?
— Да, разве я тебе не говорил?
— Нет.
Стюарт представился нам как холостой мужчина, без прошлого, без привязанностей — и эта пустота, которую он нес в себе, засосала мою сестру. Коллен произвел в своем роде эффект воронки. Сложные люди предпочитают людей простых, а нет ничего более простого, — чем ровное, голое место. Если бы Стюарта не окружала пустыня, Синеситта вряд ли бы осталась с ним. Кстати, несколькими днями раньше Стюарт упомянул, что у него есть брат Ален — банкир в Сити.
Синеситта вернула ему сто фунтов.
— Зачем ты хочешь делить деньги, которые принадлежат тебе так же, как я?
Удивившись, Стюарт засунул в карман сто фунтов и посмотрел на мою сестру так, как восточные немцы в 1989 году после падения Берлинской стены взирали на витрины Курфюрштендамма: остолбенев от изумления и страха, словно прилетели с какой-то пустынной планеты и сразу попали в Капую или на Кеферу. Мир, в котором Коллен жил с детства, был, как мы узнали позднее во время процесса, жестоким и черствым, а весь процесс представлял собой потрясающее путешествие в прошлое, вроде того, которое описано «В поисках утраченного времени», где судьей был Пруст, а обвиняемым — Марсель; это был мир дипломатов и финансистов, из которого он все время стремился вырваться: сначала с помощью преступного мира, затем — брака, потом — убийства, но который, если верить судебному психиатру, заморозил в нем почти все чувства уже на третьем или четвертом году жизни. Синеситта предложила ему совсем другое: теплоту и великодушие, и, скорее всего, именно это его испугало.
Они решили пообедать в ресторане «Кен Ло’с Меморис оф Чайна», находившемся в тридцати домах от их отеля, и Стюарт заказал столик по телефону. Моей сестре показалось, что имя Коллена произвело на администратора ресторана некоторое впечатление, так как вначале тот сказал, что мест нет, а когда Стюарт представился, столик освободился словно по волшебству. Их усадили в нескольких метрах от принцессы X, одетой в короткое черное декольтированное, сексуальное платье, какие носят тридцатилетние женщины, когда выходят по вечерам без мужей. Ее сопровождало несколько друзей, утопавших в ее славе и робко, но с восхищением взиравших на нее в те моменты, когда приносили новое блюдо — горстку салата или кантонского риса.
— Она приходит сюда из-за ностальгии, — заметил Стюарт. — Виндзоры — завсегдатаи этого китайского ресторана.
Моя сестра обожала обедать и ужинать со Стюартом в городе. Пять лет, что они провели вместе, — я, естественно, не считаю те несколько дней, когда Стюарт, сбежав из тюрьмы, прятался с Синеситтой в подполье и когда они умудрились зачать своего пятого и последнего ребенка Патрика, — они не вылезали из ресторанов, проев (в полном смысле этого слова) сбережения Синеситты, ее и мое наследство, а также сбережения папы. В ресторане Стюарт сиял, расцветал. За столом он вел себя как летчик «Миража IV»[12]. Сперва он получал наслаждение от меню, которое изучал медленно и тщательно. Он утверждал, что большинство людей не умеет читать меню в ресторане. Они нервничают, пугаются, перепрыгивают через закуски, пропускают вторые блюда и останавливаются на десертах, не понимая, что с ними происходит, впадают в отчаяние, закрывают меню, закуривают сигарету, заказывают аперитив, начинают разговор. Когда приходит метрдотель, они снова быстро открывают меню, узнают несколько слов — всегда одних и тех же: спаржа, курица в горшочке, мясо с рокфором или, если это меню в китайском ресторане, пирожки, цыпленок с карри, кантонский рис, утка в желе — и, в результате, едят одно и то же всю жизнь. Но если бы они потрудились изучить меню, то питались бы изысканной и разнообразной пищей. Стюарт сразу же устанавливал личный контакт с официантами, считавшими его особенным, исключительным клиентом.
Затем начиналась церемония с винами, в которой Стюарт особо не блистал, а слово «одежда»[13] напоминало ему доступных женщин с Пигаль или Сен-Дени, которых он был лишен в течение двадцати лет. И вот начинался сам обед, во время которого глаза Коллена округлялись каждый раз, когда приносили новое блюдо. Его челюсти стучали, как флаг на сильном ветру. Он извивался от наслаждения на своем стуле. Это был час, когда он расслаблялся, откровенничал, не боясь, что его раскритикуют, обнаружат, арестуют. В ресторане у Стюарта возникало необъяснимое чувство защищенности, превращавшее его в изысканного собеседника. Все женщины, с которыми он переспал, были соблазнены им в ресторане — кроме Синеситты, потому что ее он не соблазнял.
Уходя, они прошли мимо X. У нее был отсутствующий взгляд женщины, на которую слишком много смотрят. Когда они очутились на улице, Синеситту вдруг охватили мысли о маминой смерти — она почувствовала себя словно в лихорадке или как попавший в капкан заяц. Лондон пах дождем и каменным углем, и моя сестра неожиданно вспомнила, что одну зиму мама работала раздельщицей рыбы на кухне в Лондонской резиденции архиепископа Кентерберийского, и это позволило ей следующим летом совершить трехмесячное путешествие в Таиланд, куда позднее она возвратилась уже с моим отцом и именно тогда усыновила Бенито, за что не переставала кусать себе локти до самой смерти. Синеситта искала в силуэтах молодых девушек, прогуливавшихся по Эбери-стрит, какую-нибудь деталь, которая хотя бы мимолетно напомнила ей маму. Но Стюарт затолкал ее в такси и повез на Оксфорд-стрит, 100, в дискотеку, куда, по его словам, он ходил со своим братом в юности, когда они учились во французском лицее. Сидя за столом, Синеситта потягивала оранжад, а Стюарт разошелся на танцплощадке. Она не сводила с него глаз — грузного, запыхавшегося, с длинными жирными волосами, с грубым лицом, черты которого казались незавершенными, словно какой-то скульптор вытесал их, но не обтесал. Ей нравилось, как он широким жестом заказывал апельсиновую водку, как приставал к девицам, хватая их за талию своими огромными потными лапами и нашептывая на ухо сальные фразы, заставлявшие их зеленеть от отвращения. Она привезла его в отель около пяти утра. У него больше не было денег, чтобы оплатить всю выпитую водку, и Синеситта была вынуждена расплатиться своей кредитной карточкой.
На следующее утро, когда Стюарт еще спал, она поменяла двадцать тысяч швейцарских франков в ближайшем банке и из телефонной кабины позвонила домой. Как обычно, трубку сняла я. Она сообщила, что они в Лондоне. Я сказала, что если она заболеет, то пусть возвращается во Францию, но только не идет в Вестминстерский госпиталь, где мама когда-то чуть не умерла от тахикардии, которую дежурный врач принял за отравление алкоголем.
— Я перезвоню тебе через несколько дней, — пообещала Синеситта. — Мы в отеле «Эбери Корт» в Кенсингтоне. Прощаюсь: мне нужно зайти в аптеку и купить тест на беременность.
— Ты беременна?
— Узнаю через полчаса.
— Если результат окажется положительным — перезвони.
— Хорошо.
Поскольку она не перезвонила, я решила, что она не беременна, и очень удивилась, когда спустя восемь месяцев, папа, найдя парочку в пресвитерианском госпитале в Глазго, сообщил мне по телефону, что Синеситта родила великолепного ребенка весом четыре сто, «круглого и белого, как сын норвежского хоккеиста и голландской коровы».
Проснувшись, Коллен увидел на ночном столике чуть меньше десяти тысяч фунтов, а на стуле — Синеситту, смотревшую на него не как на отца, а как на мужчину, или, вернее, на часть — маленькую, уже изношенную часть, которой когда-нибудь предстояло исчезнуть — ребенка, которого она ждала от него.
— Почему ты на меня так смотришь?
