И не переспросил, поняла ли, согласна ли. «Подходите, встречу» — и все тут. Вот такой он, милый Александр Демьяныч. За неделю, что не встречались, истосковалась Лизавета, исплакалась, втайне от Кольки, конечно. Колька тоже всю неделю бука букой. На мать дулся, потому что всегда она виновата, вечно чего-то придумывает, а потом хнычет и думает, что никто не видит, как она хнычет…
Старшина Нефедов, меж тем, враз упав с высоты гарнизонной площадки и превратившись в один миг в обычного человека, в обычности прозябал не долго. Свершив свой великий подвиг с негабаритным поездом, прославившись на всю страну, духом воспрял и потребовал от своего нового, теперь железнодорожного, начальства, чтоб его немедленно обучили на взрывника, потому как махать кайлой, лопатой да катать тачку — это всякий может. Но начальство имело свои виды на Александра Демьяныча, подрывному делу его вроде бы и начали обучать, и на скалы пустили раньше положенного, и оклад положили взрывниковый, только однажды, когда надо было уже ехать в Слюдянку и техминимум сдавать по обращению со взрывчатыми веществами, вызвали в контору и сказали: а не в самый ли раз будет товарищу Нефедову бригадирство, поскольку, во-первых, прежний бригадир по причине страдания ногами — болезнь на ходьбу — уже не поспевает за делами, а во-вторых, не видит начальство другого человека, кроме товарища Нефедова, в роли начальника над бригадой срезки откосов, главнейшей бригадой во всей путейской службе. Для порядку покуражившись, Александр Демьяныч дал согласие на должность, потому что правильно знал неограниченность своих способностей к руководству над людьми.
И рабочие бригады — опытные путейцы, — и прочие жители станции и поселка ничуть не удивились старшинскому галопу: достаточно видеть, как человек ходит по земле, и, когда шаги его крупны и уверенны, как у Александра Демьяныча, идет как печатает, сразу видно, что такой человек в пешках не засидится. Да и сам Нефедов, как человек строго положительный, ошибок в поведении не допускал. Став бригадиром, не стеснялся обучаться путейским тонкостям у опытных работяг, панибратства разлагающего, однако же, не заводя, талантом понимая, когда надо сказать, когда приказать, а когда и прикрикнуть что на мужиков, что на баб, но без мату, как прежний бригадир, которого проводили на инвалидность сердечно и по-хорошему.
Лизавета по началу всех этих событий страсть как переживала за старшину: ведь он был не просто, как говорят, первый парень на деревне, но такую он придумал себе жизнь за эти годы, что, как орел, парил сам по себе, а с птичьего полету вид на землю хоть и красив, должно быть, да только масштабы-то все в искажении — как-то впишется в земную жизнь кому крылышки подпалили?.. Но старшина ответил на ее нечаянно высказанную тревогу, как и положено крепкому мужику: «Да ты че, Лизавета? Какие мои годы! Это когда война была, тогда понятно, человек сплошь в обстоятельствах. А когда войны нет, кто мне помешает жизнь построить, как хочу да как можется!» А потом, будто по заказу, эта история с негабаритом приключилась…
Еще в сентябре могли пожениться, Лизавета уже было, как на дрезине, разогналась в новую семейную жизнь, но вдруг что лопата под колесо — аж искры от торможения… Прислали из Иркутска бригаду связистов на внедрение каких-то там новых штучек в селекторную связь. А в бригаде две девахи по двадцать лет, одна другой выпендроннее. Обе, бесстыжие, кинулись наперехват старшины — и чхать они хотели на народное к ним отношение. А дорогой Александр Демьяныч, вместо того чтобы им, перманентным, ноль внимания, потому что одной ногой в загсе, он, разлюбезный, глазищами своими небесными зырк да зырк! И сапожками блестящими щелк да щелк! И по ремню гимнастерочки, уже беспогонной, складочки за спину раз да раз! И тут вдруг вспомнила Лизавета, что ей-то уже совсем не двадцать, а кругом, куда ни глянь, хоть и в поселке ихнем, подрастают невесты при критической нехватке мужиков. Да еще какие подрастают-то! Уже не на одной картошке взращенные, с ножками и фигурками. Иная вроде бы еще полный несмышленыш, а в глазах уже тревога: не засидеться бы!
Лизаветины годы катятся, а старшина только матереет да по уши мужским соком наливается, ему и через десять лет подоспевшие двадцатилетние в самую пору будут. Страх напал за муку возможную, и давай всякие оговорки придумывать, вводя старшину в недоумение.
Октябрьские праздники прошли, уже и Никола зимний на носу — люди поселковые ихней свадьбы ждать притомились, и пошли слухи дурные, что будто лизаветин мужик вовсе не сгинул на войне, а живет с полковой в Иркутске, а Лизавета, стало быть, неразведенка, да скрывает и признаться боится, потому что к старшине приросла, как шерсть к козе.
Лизавете же в толк не взять, чего это поселковые бабы к ней чувствами прониклись: одна котелок брусники сунет, другая огурчиков или рыжиков соленых баночку прямо в руки впихнет — а глаза-то прячут при этом, словно у Лизаветы в доме на столе покойник…
На прошлой неделе из-за чего разбежались по разным концам деревни? Приходит старшина и с порога:
— Лиза, мне тут натолковали, будто ты брыкаешься, потому что я чего-то про тебя не знаю. Тогда это самое… Хошь — говори, не хошь — не говори, мне все одно, я хоть прямо щас в загс…
— Это чего же такого ты не знаешь?! — вскинулась Лизавета.
И пошло, и пошло, а под конец дверь — бряц! — по переплету, с-над двери кусок штукатурки Лизавете под ноги, и целую неделю друг перед другом норов выдерживали. А теперь вот постучал как ни в чем не бывало: айда «пилот» смотреть!
«Пилотом» взрывные работы назывались, может, потому, что гнилую скалу как бы с горы спускают, а как старшина сказал, что с двухсотой отметки, это значит, что скала на высоте двухсот метров от уровня Байкала, и это очень высоко. И хотя снегу на крутых склонах гор над Байкалом немного — ветер выдувает, но с такой высоты осыпь будет мощная, а чтоб камни, чуть ли не с неба летящие, пути не покурочили, скалу надо разорвать как можно мельче, и это непросто, тут и инженеру-геологу боль головная — как взрывчатку раскидать, и взрывникам-скалолазам — как докарабкаться до какой-нибудь неподступной расщелины, и, главное, бригадиру — ведь на все про все отпущено от двадцати минут до получасу. За это время по обе стороны «пилота» поезда выстроятся хвост в хвост, так что умри, но через полчаса открой движение!
Такое ответственное дело у старшины Нефедова, самоделошного бригадира, впервые. Как любил говаривать про что-нибудь подобное японский шпион Свирский — фронтальная проверка личности на вшивость!
Лизавете «пилот» не диво — росла «со шпалами под скалами», с детства отахалась на всякие «пилоты». Ради Кольки тоже едва ли потащилась бы по утреннему морозу — шибко уж он, утренний, щипучий… Колька еще насмотрится… Но только отскрипел подшитыми катанками на крыльце милый Александр Демьяныч, засуетилась, и Кольку под бок, и решила вдруг так вот сразу и напрочь: все, хватит выдрючиваться, после Нового года распишемся, и будь что будет! Пусть хоть несколько годков счастья отвалится ей за долгое вдовство, ну а если ее семейный составчик после залетит в тупичок, переживем…
Собирались вроде бы и быстро, но больше было гоношения, чем торопления. Колька — ему что, он от радости, что увидит наконец настоящий «пилот», готов был бежать на «взрывной километр» в лаптях, специально по размеру сплетенных и подаренных еще солдатами старого гарнизона. А на шапке его оказалась оторванной одна вязка, пришлось срочно пришивать. Да и самой Лизавете что теплого под юбку надеть тоже не сразу нашлось.
Когда все же вытолкались из избы в морозные сумерки — хорошо, не было ветра, — то выглядели оба как два черных колобка на бело-сером снегу: маленький колобок и большой колобок — все, что теплого было, напялили на себя. Справа на станции резервные пути уже были забиты составами, это которые несрочные, им отстаиваться теперь до окончания «пилота», а пропускались, пока «пилот» не начался, всякие скорые пассажирские, литерные и прочие спецпоезда, которым хоть все сцепки порви, но прибыть по назначению надо по графику, минута в минуту. Еще через полчаса подходящие поезда уже не будут помещаться на станционных путях, и тогда их начнут выталкивать по нечетной вперед до самого предпилотного оцепления.
Спешили, но к назначенному старшиной времени все равно уже опаздывали. Темно, а топать по бровочке, от проходящих поездов сторонясь, откос к Байкалу ногой выщупывая. А встречный ослепит — стой на месте, пока глаза к темноте привыкнут. Когда дотопали по путям до Шагуриной будки, старшины там уже не было, но бабы из бригады, стоявшие в оцеплении, передали, чтобы ждали, что он подойдет, когда будут закончены все приготовления к «пилоту». Лизавета знала: сейчас двадцать или тридцать человек — вся бригада, в том числе и сам бригадир, за исключением взрывников-скалолазов, которые еще на скалах, вручную стаскивают со штабелей, вчера заготовленных, огромные сосновые бревна, подкатывают их к рельсам, чтобы перекрыть их со скальной стороны, а по рельсам хоть и тихо, но все время идут те самые пассажирские и литерные, и надо глядеть в оба, чтоб, не дай Бог, кого-нибудь не зацепило, чтобы бревна не подкатились к рельсам раньше положенного, чтоб кто-нибудь в спешке-торопе лом или слегу на рельсу не бросил…
