Он оставался там и во время оккупации — дети вынуждены были прятаться, чтобы выжить, и находили убежище в благотворительных детских домах в Мажелье или в Пулуза.
Во время Освобождения Рафаэль остался с теми детьми, чьи родители не вернулись после депортации. Они обосновались на ферме неподалеку от Парижа. Там они играли и пели. А еще смеялись, потому что без смеха нет жизни. В конце концов, это были дети. Они ничего не рассказывали о себе, и, чтобы развлечь их, Рафаэль затеял с ними кукольный театр. Это длилось около трех лет.
Как-то вечером он оказался в кабаре «Лестница Иакова». Франсис Лемарк пел «Улицу Лапп» и «Когда солдат…». Они познакомились и, словно оба жили в эмиграции, на миг вернулись в прошлое, в эти навязчивые воспоминания — Польша, идиш, утраченные лица… Под конец вечера Лемарк увлек Рафаэля в «Красную Розу», кабаре на улице Ренн, и представил его Иву Жоли; тот показывал там свой спектакль, в котором действовала всего лишь пара рук в перчатках, но их оказалось достаточно, чтобы ожили поэтические марионетки.
Прошло немного времени, и вот уже руки Рафаэля приняли участие в спектакле под названием «Запретное купание».
Когда Ив Робер задумал поставить в «Красной Розе» «Упражнения в стиле» Раймона Кено, Рафаэль окончательно полюбил это место.
День за днем, стараясь ничего не упустить, он сидел на репетициях. Незаметно к нему стала возвращаться радость, радость детства, столь же незаметно покинувшая его когда-то. Все просто. Тогда он задумался, почему раньше ему это не приходило в голову.
Скорее провидение, нежели случай, помогли воплотиться этой радости.
«На лугу уже не просыпаются с криком журавли, и майских жуков не бывает слышно в липовых рощах. Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно. Тела живых существ исчезли в прахе, и вечная материя обратила их в камни, в воду, в облака, а души их всех слились в одну. […] Хорошо было прежде, Костя! Помните? Какая ясная, теплая, радостная, чистая жизнь, какие чувства, чувства, похожие на нежные, изящные цветы… Помните?..»
Его провидением стал голос Людмилы Питоевой, игравшей Нину в «Чайке».
На парижском канале повторяли передачу швейцарского франкоязычного радио памяти Жоржа Питоева, умершего в 1939 году. 17 января 1904 года в Москве Жорж Питоев со своей женой Людмилой оказался на премьере «Вишневого сада» и позже во Франции возродил театр Чехова. Людмила, пережившая Жоржа — она умерла в 1951 году — с волнением рассказывала об их жизни, связанной с театром «Матюрен».
О чем подумал Рафаэль, когда услышал: «Хорошо было прежде, Костя! Помните?» Его детство было теплым, ясным, сладостным, со всех сторон окруженным близкими, и Рафаэль помнил об этом. Голос Людмилы оказался решающим: он займется театром и поставит Чехова.
Репетиции начались в последние дни августа, труппу Рафаэля приютила сцена маленького театра «Ноктамбюль». Роль единственного реквизита временно исполняли стулья и стол, на котором среди нескольких разрозненных чашек возвышался самовар, тоже эмигрант, в дружеском порыве отданный Рафаэлю для театральных нужд его старинной подругой Лоттой. А за кулисами, на вешалке — одежда: по требованию Рафаэля актеры должны были носить ее с первых же репетиций. И наконец, на доске висело переписанное Рафаэлем и прикнопленное возле листочка с расписанием репетиций краткое высказывание Гастона Башляра: «Нас создает встреча: мы были ничто, мы были не более чем вещью — пока не объединились».
— Мы еще не труппа, — сказал в первый день репетиций Рафаэль актерам, — мы просто встретились на несколько недель, а я надеюсь, что и более надолго. По причинам, которые я вам, возможно, когда-нибудь объясню, даже наверняка объясню, мы начинаем с «Дяди Вани». Потом, если все пойдет хорошо, примемся за другие пьесы Чехова. Вместе… мне бы очень хотелось, чтобы вместе. Поскольку мы будем лучше знать друг друга. А еще потому, что вместе нам удастся лучше ухватить суть пьес, сложность каждого персонажа… Я никогда не скажу ни одному из вас: ты должен произносить свой текст так-то и так-то. Не только потому, что сам я не актер, но еще и потому, что хочу работать с вами. Именно разделив наши обязанности, мы найдем, где правда и истина… А теперь мне хочется сказать вам нечто, требующее от меня некоторой смелости, но необходимо, чтобы вы это знали заранее: наш спектакль, разумеется, не станет полной победой, поскольку мы впервые беремся за пьесу Чехова. Когда мы сыграем «Чайку» или «Три сестры», но не «Вишневый сад», он представляется мне слишком сложным для постановки, по крайней мере пока, ведь это особенная пьеса, отличающаяся от остальных, во всяком случае, самая безнадежная и в то же время самая светлая, — возможно, именно потому, что в ней все время плачут, Чехов и хотел, чтобы ее играли, как комедию… — так вот, когда мы сыграем «Чайку» или «Три сестры» и снова примемся за «Дядю Ваню», мы будем лучше и опытней. Ибо одна роль всегда наполняет другую. Каждая роль напитывается теми, что предшествовали ей. Так же как напитываются жизнью… Да, вот еще относительно жизни, но я думаю, вы это уже знаете, даже если вам покажется, что я противоречу самому себе: не забывайте, что это не жизнь, а театральная сцена. Вы не должны об этом забывать, чтобы не забывал и зритель тоже об этом. Это ни в коем случае не мешает смеяться и плакать. Зритель — свидетель эмоций, он даже может разделить их, но он их не переживает. Именно поэтому во время нашей работы я никогда не буду называть вас Соня, Ваня или Марина, а только вашими настоящими именами.
Потом в тишине, последовавшей за его словами, точь-в-точь как в жизни, артистка, которой предстояло играть роль Марины, наливая чай тому, кто должен был играть Астрова, произнесла: «Кушай, батюшка» с этой реплики начинается пьеса. Вся труппа расхохоталась. Можно было начинать работу.
«Как у мадам Леа», — подумала жакетка «Месье ожидал», которая видела всю сцену из-за кулис. Сцена ее потрясла.
Франсина, играющая Марину, не знала, до какой степени это «Кушай, батюшка» было дорого Рафаэлю.
Для себя, еще толком не зная, что с этим делать, он отметил, что в конце четвертого действия, словно эхо, одна из последних реплик Марины звучит очень похоже: «Кушай… На здоровье, батюшка!» — говорит она, снова обращаясь к Астрову. В этот раз возникает «На здоровье», потому что чай заменила водка.
— Вы давно знакомы? — спросил Рафаэль.
— Ты хочешь, чтобы мы подхватывали реплики?
— Нет. Да, знаю, это почти реплика Филиппа. Нет, это я вам задаю вопрос: вы с Филиппом давно знакомы между собой?
— Мы с Филиппом? — повторила Франсина. — Это было… в сорок третьем. Ведь так, Филипп? Да, в сорок третьем, в одном из литературных уголков Парижа… Там были такие люди, как Ален Рене и Ролан Дюбийяр. Прошло уже семь лет.
Рафаэль не собирался углубляться в быт, но эта реплика, эти два слова, так запросто произнесенные Франсиной: «Кушай, батюшка», привнесли в текст Чехова частичку самой что ни на есть простой жизни.
Переживать с людьми чужие судьбы нравилось Рафаэлю куда больше, чем с марионетками. Актеры репетировали уже неделю, а он практически не давал им указаний, касающихся их движений по сцене. Он считал, что репетиции созданы для того, чтобы научиться слушать актеров, даже когда те молчат. Так что в основном они сидели за столом и пили чай. И хотя у него не было никакой роли, он вместе с ними участвовал в сцене. Через два-три дня некоторые испытывали необходимость встать из-за стола, пройтись, пересесть. Рафаэль не мешал, ему нравилось, чтобы актеры заранее не знали ничего о мизансцене, чтобы у них не складывалось впечатления, будто все решено заранее, еще до начала репетиций. Как он и рассчитывал, они нее изобретали вместе, словно нее были ответственны друг за друга, а не только за свою собственную роль. Труппа складывалась, и совместное творчество, приобщение к нему создавали чувство защищенности. Как в семье. И он надеялся, что это чувствовали все. У него не было настоящего театрального опыта, он опирался на другой опыт. Все, что в свое время открылось ему в Пшемысле, в Вене, а позже — в иной форме — в детских домах, обретало свое значение в том, что он намеревался предпринять. Цепляться не за идею, а за то, что пережил сам.
Когда роли персонажей стали вырисовываться, Рафаэль почти с сожалением спустился в зал. Но ему все еще не удавалось усидеть в кресле партера. Тогда он спросил актеров, не помешает ли им присутствие на репетиции посторонних. Он успокоил их: они работают, а не показывают результат, поэтому и речи нет, чтобы кто-то высказывал свои суждения о том, что они делают. Но, предположил он, возможно, в присутствии посторонних они рискнут что-то изменить, понять ту или иную ошибку. Услышать смех. Почувствовать эмоцию. Он признался, что очень любит репетиции и переживает, что не может поделиться ими с близкими друзьями. Это как еще один гость за столом, прибавил Рафаэль и убедил актеров пустить зрителей.
