– Вообще-то нет, но наливай.
– Со свиданьицем, значит! А у нас, батя, нынче десять свиноматок разрешилось. Одного поросенка проглядел. Ножками шел. И мать измотал, и сам издох. Премию бы не списали, – сказал Пекин.
37. Окошко приемного покоя было закрыто на задвижку. Федот постучал.
– Чего вам? – раздался сонный женский голос по ту сторону матового стекла.
Федот справился о состоянии здоровья роженицы Анны Пекиной.
– Еще не родила, – ответило окошко.
– Как там она? – снова постучал Федот в окошко. – Ребенок не идет ножками?
– Чем надо, тем и идет! Первые роды долгие!
– Я тут подожду, – сказал Федот.
– Ждите, дело хозяйское, – ответило окошко.
«Все равно мы будем вместе, неважно, что ты будешь скелетом, на костях мясо нарастет, – зазвучал в тишине Машин голос. – Почему ты не добьешься, чтоб тебя перевели в инвалиды? У тебя все шансы иметь четыре категории. Как я страдаю от бессилия помочь тебе, мой любимый и единственный, хоть бы табаку тебе послать да соды, а денег нет».
– Соды-то зачем? – спросил Федот.
– Да сидите вы тихо, я уж третьи сутки без сменщицы, – попросило окошко.
– Извините, буду тихо сидеть, – пообещал Федот.
«Я так тебя люблю, что не могу подыскать красивых нежных слов. Родненький, Зайчишка ты трусливый, вот ты кто. Без меня, тебя и пешая ворона заклюет».
Забывшись в тепле и уюте приемного покоя, Федот тихо всхлипывал.
– Шли бы вы отсюда, – посоветовало окошко, – от ваших слез никакой пользы.
Федот вышел покурить. Была чудная, необыкновенная ночь, верно похожая на ту, что наблюдали из окна сестры Ростовы. Аня и Маша слились в воображении, и Федот с какой-то новой, неизъяснимой силой любил их обеих. Он будет нянчить внука, помогать чем только может, наконец-то и он свободен от лжи несносной, от тяжкого бремени, которое он столько лет нес на своих плечах. «Как мало нужно человеку для счастья, – думал Федот, выискивая в небе Медведицу, – любить и все. И сколько всякой абракадабры наверчено на это простое и ясное чувство».
Машины огрубевшие руки лежали на его плечах, он слышал ее дыхание, прерывистое, как после бега на короткую дистанцию. Яма для стока воды, где они в темноте ласкали друг друга, или просто сидели рядом, и Маша вполголоса рассказывала все ту же историю о том, как она шла по платформе и услышала женский голос из заколоченного вагона: «Подайте хлебца, дети помирают». Всякий раз Маша материла эту неизвестную женщину. И сама, поди, копыты отбросила, и ее с детьми разлучила… А он ее утешал – усатому скоро каюк придет, и будешь ты опять дома, с мужем и детьми. «Нет, будем мы с тобой, Телепунчик, жить вдвоем на поселении, в маленькой избушке, а в старости будем ходить под ручку обязательно», – звучал родной голос, и Федот согласно кивал головой.
– Ваша родила! – услышал Федот и, загасив сигарету, подбежал к окошечку. Оно открылось, и он увидел перед собой милую веснушчатую девушку. – Мальчик. 3 900. Рост – 52 см. Богатырь. Пишите записку, снесу.
– Спасибо тебе, спасибо, умница, – повторял Федот. Его распирало счастье.
Федот написал: «Аннушка! Поздравляю тебя. Как ты, бедная, намучалась. Я душой был рядом, в приемном покое. Береги себя. Кушай побольше. Завтра принесем тебе, что попросишь. Передай с сестрой свои пожелания, хоть птичьего молока проси!»
В ожидании ответа Федот прикорнул. Снился ему сплошняк из красного дерева, на котором штабелями лежали беременные женщины, и Федот метался среди них, отыскивая Машу, но они все были на одно, чужое лицо.
– Очнись, зятек!
Девушка подала Федоту записку. «Все хорошо. Пока еще слабость. Принесите клюквы, если что».
38. Надувной и раздувной. Жена Федота преподавала английский язык в школе искусств. Можно пристроиться, детишек учить рисованию за сотню в месяц. В его нынешнем положении каждая копейка важна.
Бессменные женины очки в розовой оправе были кокетливо сдвинуты на нос. Жена густо пудрилась и ярко красилась. И все деньги – на импортные шмотки, на них ребенку можно целый гардероб справить.
Федот сообщил жене о своем решении устроиться, наконец, на работу, и та повела его в кабинет директора. Огромной величины шар с нарисованными на нем глазами и усами говорил по телефону.
«Надувной! – вспомнил Федот ивоновскую старушку, – утром надулся – пошел на работу. Вечером сдулся и лег спать».
– Оформим по протекции, – согласился надувной и посмотрел на жену Федота. – Принесите справку, подтверждающую профессию.
– Из МОСХа? – спросил Федот.
– Да по мне хоть из воска, – сострил надувной.
Отделом кадров МОСХа заведовал Петрянский, вымогатель первой марки. Пока на лапу не дашь, будет тянуть резину. Но если ты уверен, что больше никогда ни за чем не будешь к нему обращаться, сгодится и пустой конвертик. Он прячет его в сейф, не распечатывая. Федот купил конверт и задумался, сколько положить. А может, вообще ничего? Договорился сам с собой на рубль. Чтобы не вводить Петрянского в ярость – все-таки что-то он там найдет, может и посочувствует бедственному положению художника, хотя вряд ли.
Кабинет у завкадрами был точь-в-точь как у надувного, сам же он был сдутым и настолько никаким, что его можно было принять за кого угодно.
– На поденку устраиваюсь, справка нужна, – объяснил Федот и подал конвертик.
– И кем же? – спросил без всякого интереса раздувной и щелкнул задвижкой железного сейфа.
– Учителем лепки.
– Это надо обмыть, – загорелся Петрянский и нацарапал справку.
– Печать не забудь! – напомнил Федот.
– Получай! – Петрянский дохнул на печатку и хлопнул ею с размаху по документу. – А теперь по трояку – и в «Греческий зал»!
– Отец, ты вообще понимаешь, что происходит, – говорил он, занимая место за длинным деревянным столом. – Был на нашей последней выставке в Горкоме? А на Вейсберге? А на Штернберге? Отец, мы занимаем позиции. Мы легализируемся, и, конечно, глупость вышла с Биеннале. Понимаешь, отец, – Петрянский сдул пену, – выставили до усеру религиозные работы Иванова, концепты Крюкова, полный сюр Капулиной и гиперреализм Штокмана! А я пазл выставил. Представь, черная лессировка, а на ней мелкие красные людишки со знаменами, вместе они составляют портрет Лукича. Отец, без борьбы никуда не попрешь, воевать надо, надо отстаивать права на свободу самовыражения в искусстве.
У Федота было собачье чутье на стукачей. Это был он самый, только зачем ему понадобился Федот? На кого он собирает информацию? На Клячкина? На Аркашу Штейна? Может, Клотильду взяли?
– Ты на демонстрацию пятого декабря ходил? Отец, за какие-то пятьдесят лет мы излечились от страха. И кто был первым? Солженицын. Я боготворю этого человека.
«Раньше сядешь – раньше выйдешь», – подумал Федот и, завидев официантку, помахал ей рукой.
– Что будем пить? – спросила она, и Федот замер с открытым ртом. Петрянский исчез. На его месте лежала резинка в форме сосиски.
– Извините, – сказал Федот, – в другой раз.
С этими словами он спрятал резинку в нагрудный карман и вышел из «Греческого зала».
40. Гу. Девушка, сидящая рядом ним в вагоне метро, увлеченно читала книгу. Федот присоединился к ней. «В провинции Юньнань многие семьи держат у себя ядовитых насекомых гу. Они могут испражняться золотом и серебром и таким образом обогащать людей. Каждый вечер гу выпускают и оно, сверкая, как молния, летает на восток и на запад. Если поднять сильный шум, то этим можно заставить его упасть на землю.
Гу может быть змеей или жабой, любым пресмыкающимся или насекомым. Люди прячут от гу маленьких детей, боясь, что гу съест их.
Те, кто держат у себя гу, прячут их в потайных комнатах, приказывая женщинам кормить их. Мужчинам вредно видеть гу, так как оно состоит из скопления инь. Гу, что пожирает мужчин, извергает золото, а гу, пожирающее женщин, извергает серебро. Это мне рассказал Хуа Фен, командующий войсками в Юньнани».
– Ну-ка подвинься, – раздался голос из Федотова кармана, и девушка вскочила с сиденья.
Надувшийся Петрянский занял ее место, и Федот посмотрел на народ. Народ, как и полагается, безмолвствовал, а девушка, стоя, продолжала читать книгу.
– Сдуйся, – повелел Федот Петрянскому.
– Фигушки, – ответил Петрянский, – Спасибо, что довез за бесплатно.
Федот схватил Петрянского за руку, но тот вырвался и смешался с выходящей толпой.
41. Новая старая жизнь. Аркадий Штейн, физик, у которого происходило празднование смерти усатого, сидел на больничном. Он громко чихал и кашлял. Большие карие глаза покраснели от простуды, под тонкими ноздрями разлилась краснота.
– Прости, я без звонка, – сказал Федот.
– Можешь не извиняться, телефон мне вырубили.
Они пошли на кухню и включили вытяжку над плитой. Под ее гул Федот поведал Аркадию о сегодняшней встрече, умолчав про надувание и сдувание, хотя Аркадий был из тех, кто и к такому сообщению мог отнестись без усмешки.
