– Ну, ты «Матрицы» насмотрелся, – захихикало Время. – Вовсе не обязательно в компьютерной игре дело. Дело в том, что не старайся прыгнуть выше собственного носа! Тебе жить-то всего… – Время сверилось со своими стрелками. – Жить-то тебе всего ничего, миг какой-то в бесконечности… Ну и перекантуйся уж как-нибудь…
Но я не хотел кантоваться… Если время не так уж желает квантоваться, то с чего это я должен кантоваться?..
Глава двадцатая
Как мы согласились со Временем на ничью
Я Времени сказал по совести, что не хочу перекантовываться. Что дело в том, что, может, для него этот миг и ничтожный, а мне с собой как-то надо жить. Что жизнь мне кажется огромной, как Великая китайская стена, которую видно даже с Луны, если по-китайски прищуриться. Конечно, эта стена уменьшается, уходя вдаль, подчиняясь правилу перспективы, но все равно мне как-то ее надо жить.
Я, конечно, могу попрыгать с зайками на полянке, но наш мир, к сожалению, вовсе не мир Яроба… Не мне тебе, Времени, рассказывать… Он полнится соблазнами и опасностями, ненавистью и темными страстями, жуткими катакомбами и светлыми залами, затаившими шепоты далеких симфоний. Я не успеваю… Я ничего не успеваю. Жизнь мчится, как груженная гирями колесница.
Я просил, я звал: «Остановись, мгновенье!» Но в ответ ко мне пришёл Гёте, сухой и, кажется, равнодушный. Он всегда появляется на этот пароль. Можете попробовать.
Я ему:
– Герр Гёте, я не вижу выхода, как мне остановить мгновенье… Я не вижу…
– Man sieht nur das, was man weiB[35], – ответил он. – Постарайся больше узнать, и ты больше будешь видеть.
– Я грыз камень науки, но у меня больные зубы, – пожаловался я. – Наука не дает мне ответа, она только все больше и больше меня запутывает. Мне вообще кажется, что занятие наукой стало своего рода опиумом для забвения собственной неполноценности и вздорности устройства нашего мира, полного несчастий…
– Герр Кригер, – официально обратился ко мне Гёте. – Gliicklicherweise kann der Mensch nur einen gewissen Grad des Ungliicks fassen; was dariiber hinausgeht, vernichtet ihn oder laBt ihn gleichgiiltig[36]. Успокойтесь, жизнь не представит вам большего испытания, чем вы можете выдержать. Либо она вас вовремя убьет, либо оставит равнодушным.
Время нетерпеливо выслушало меня.
– Да слышало я все это миллион раз, – зашипело оно. – Хватит! Мол, если не вечно – то я вообще жить отказываюсь, чтобы не раскатывать губу…
– Да не в этом дело, – парировал я. – Мне не нравится, что ты нас всех держишь за идиотов. Мы, слезшие с деревьев обезьяны, только что отказались, скрепя сердце, от интенсивного каннибализма, и вдруг —венцы творения, единственные высшие разумные существа, которые нам известны… Какая путаница в голове… С одной стороны, я чувствую себя, как во сне, всю свою жизнь еле ногами-руками передвигаю, а с другой стороны, сознание работает четко и ясно. Но память ни к черту, не могу думать две мысли одновременно, не могу выучить все языки, пожить во многих странах, подняться к звездам, выпить море… А так хочется…
– Все это суета сует. Вот я все могу, а к звездам уже не поднималось несколько тысячелетий. Я редко их двигаю. Они у меня вообще что-то вроде фона. И что вы нашли в этих звездах? Вы, как безмозглые мотыльки, стремитесь к раскаленным лампам себе на погибель. Ничего там нет, кроме огня, жесткого излучения и смерти… И что вы нашли в этих звездах?
– Время, как ты можешь быть таким неромантичным? – разочарованно вопросил я. – А мне бы так хотелось…
– Эх, пошлый ты, Боря, человек, – вздохнуло Время. – Я думало, что ты хоть чем-то отличаешься от других. Нет. Оказалось, что ты такой же, как все, – просто пошлый человек. Плевать тебе на устройство мира. Всё, что тебя интересует, – это твое собственное благополучие, любопытство и гордыня. Надо поговорить с моей тетушкой Природой, чтобы она у вас в ДНК чего-нибудь подправила, а то совершенно невозможно стало с людьми работать… Пошлый ты человек.
– Да уж какой есть, – рассердился я и на себя самого, и на Время, что нас почему-то сблизило.
– Ладно, предлагаю тебе ничью, – сказало Время. – Ты поставишь точку на этих вопросах: время не время, иллюзия не иллюзия. А взамен я подарю тебе тысячу жизней. Сто тебе будет маловато, а миллион – не унесешь.
– Может быть, тысячу двести? – заговорил во мне потомственный еврей.
– Тысячу, – жестко отрезало Время. – Проживи тысячу, а там приходи, поговорим, если тебе это не покажется достаточно.
– По рукам, – сказал я и весело зажил своей тысячей жизней, уже более не переживая ни о времени, ни о математике, ни о смерти.
Часть третья
ПОД СЕНЬЮ ГЕОГРАФИИ ПРОСТРАНСТВ
Глава двадцать первая
Как я возненавидел Россию
Боюсь, я не окажусь оригинальным, если сразу заявлю, что Россия всегда была дикой восточной страной. Легкий петербургский лоск никого не может ввести в заблуждение. Гунны, татаро-монголы, окраины Византии, распри с турками, поножовщина, освоение Сибири, грязь, хамство, пьянство, бунт, чернь, революция, лагеря… Вот такой славный путь вел мою родину в течение тысячи лет к встрече со мной, и во второй половине двадцатого века мы с ней, представьте себе, встретились. Я, как вы понимаете, изволил родиться, она, как вы понимаете, и ухом не повела – ну, родился, не сдох при родах, и ладно. Живи, субчик, пока дают.
Короче, отношения у меня с Россией как то сразу не задались. Безрадостное детство с клеенчатыми матрасиками, весы у детского врача, слезы, затопившие мои глаза, когда мама впервые привела меня в детский сад, – все это помнится вполне отчетливо. Какие-то кубики, злые мальчики, затопление туалета, выговоры воспитательниц, ой, мало ли что еще.
Школа вообще была кошмаром по нарастающей.
Соученички меня били и очень издевались. В детском саду я всех подбивал построить подводную лодку и уплыть. Даже притащил с улицы кусок жести – сказал, что это будет люк.
Я не удивляюсь, почему меня били и обижали. Я всегда был выскочкой, хвастуном, всегда пытался организовывать других людей на какие-нибудь подвиги. Так что если дать людям волю, они бы побили меня и сейчас.
Итак, мой характер никак не подходил к российской атмосфере. Я был фантазер и остер на язык, а Россия была сонной и раздавила бы меня, но я был еще мал, и ей было лень. К тому же она сильно пила и спьяну была очень занята.
Я тоже начал пить, пытался, так сказать, влиться-слиться… Но алкоголь меня пьянил плохо, а голова болела сильно.
Родители мои были настроены против окружающей действительности. Приспособились они к советским временам неважно. Ничего не воровали, а следовательно, и нужных знакомств не имели. Но и не сидели, что тоже, конечно, плюс.
Кроме «сраный социализм» никакого другого определения российской действительности я от них не слыхал.
Рано оказалось, что я еврей, из-за чего отношения с Россией и вовсе не задались. Я пробовал уговорить родителей, что я лучше буду турком, если уж нельзя быть русским, но они строго сказали, что я еврей, и все тут. С этим и приходилось жить.
У меня создался стойкий комплекс: все, что за границей, – блестящее и классное, а все, что в матушке России, – дерьмо. Но, в общем, тогда так оно и было.
Чего уж там удивляться, что будущего своего в России я не видел и ни о чем, кроме как об отъезде, и не помышлял.
Огромную роль в моем детстве сыграла бабушка, и это не удивительно, ведь именно с тех пор, как бабушки стали доживать до того возраста, когда смогли пересказывать преданья рода своим внукам, произошел резкий скачок в развитии людей как сообщества разумных существ. Века, тысячелетия серой дикости да дикой серости… Каждое молодое поколение безмозгло наступало на одни и те же грабли, пока не появилась бабушка и не проверила, не мокрые ли у человечества носки, не простудилось ли оно, не напоила человечество горячим чаем с доисторическим вареньем и наконец не усадила его, набегавшегося по лужам, обсыхать у огня и слушать сказку или какую-нибудь историю – как жили-были дедушка и бабушка во времена, когда внучков еще и в помине не было, и как они за мамонтами бегали, и какую замечательную рукоятку для копья научилась делать бабушка, и как хитро дедушка заманивал мамонта дикой морковкой, и как вообще-то оказалось, что морковку эту можно сажать на грядке, и необязательно тогда носиться за мамонтами, если есть моркови вдоволь… да и целее будешь…
Так, по капелькам этих вечеров у огня, стали передаваться простые истины, до которых прежде каждому поколению диких людей приходилось доходить заново своим умом. Люди сразу поняли важность этой передачи опыта, и все последующие века внимательно слушали у огня, что поведает им бабушка или дедушка, пока родители носились сначала в погоне за мамонтами, а потом за мамонами…
В последнее время человек стал терять свои корни, по большей части зная своих предков лишь до второго колена… Беседы у огня заменились громкими по-кемонами в телевизорах, и человечество, как это ни удивительно в наш суперквантовый век, стало дичать и мельчать, как мельчает морковка, которую перестали культивировать, постепенно возвращаясь к дикому своему состоянию, в коем пребывала в незапамятные века. Современное общество охотно рвет семейные корни и узы, ему больше не нужно крепких кланов, родов, дворянских, купеческих и фермерских семей, которые могли бы эффективно противостоять невзгодам, главным из которых для человека всегда было и осталось свое собственное государство. Но государство человека перехитрило, заманило деток его мишурой да побрякушкой, растащило их родителей по разным важным рабочим местам, а бабушкам и дедушкам осталось прозябать в свои удлинившиеся годы то ли приставкой к телевизору, то ли ненужным бременем пенсионных программ… Увели злые компьютеры наших детушек… Не слушают они больше ни наших сказок, ни наших воспоминаний. А между тем рвется связь поколений, и вот уже снова начинают молодые – дикие и необузданные, тупые и наивные – наступать на те же грабли, что и их родители, и не видят ничего дальше собственного носа.
