На этот раз он, видно, что-то разобрал, потому что спрашивает недоверчиво:
— Что?
— Я ничего не говорил.
— Нет, ты что-то сказал, — ответил он твердо, но без гнева.
В этот момент, не знаю почему, стало тихо, не только за нашим столом, но и во всем ресторане. Даже оркестр, как нарочно, перестал играть. И в этой тишине я сам слышу, как говорю — вполголоса, но внятно:
— На «ты» называешь, скотина?
Тут он как подскочит в невероятном бешенстве:
— Мне — скотина?.. Да ты знаешь, с кем говоришь?
— Я ничего не говорил.
— Мне — скотина… Ах, мерзавец, подлец, каналья, я тебя сейчас проучу!
Он вскочил, схватил меня за ворот и прижал к стене. Все остальные тоже повскакали из-за стола: кто успокаивает его, кто, наоборот, нападает на меня. Весь ресторан на нас смотрит. Я разозлился, отпихиваю его и кричу:
— Ничего я не говорил… Руки прочь!
— Ах, ты ничего не говорил? Ничего?
— Ничего я не сказал, — повторил я, вырываясь. И добавил тише: Скотина.
Во второй раз у меня это слово выскочило…
К счастью, тут примчался хозяин: уж он и юлил, и вертелся, сгибался, как тростинка, извивался, как угорь.
— Прошу вас, уважаемый, прошу вас!
А уважаемый орал, как грузчик:
— Да я ему всю морду разобью!
Хозяин в конце концов взял меня за руку и говорит:
— А ты иди за мной.
Опять — «ты».
Пошли мы через весь зал, и публика встала из-за столиков, чтоб получше разглядеть меня, а я не мог не подумать вслух:
— Вот еще одна скотина меня на «ты» называет.
Он тут ничего не сказал, но, когда мы были уже в кухне, за закрытой дверью, он крикнул мне в лицо:
— Так ты называешь скотиной сначала клиентов, а теперь и меня?
— Я ничего не говорил… скотина.
— Ты опять свое? Так скотина — это ты, милейший… И пшел вон, убирайся сейчас же!
— Хорошо… Я уйду… Скотина.
В общем, губы у меня шевелились помимо моей воли, и я не мог этому помешать, Я очнулся уже на улице; стою и громко протестую:
— Называют на «ты»… будто мы братья… Да кто они такие, кто их знает? Почему они не ведут себя прилично?
В этот момент полицейский, видя, что я разговариваю сам с собой, подошел и окликнул меня:
— Ты что, выпил? Сухого или шипучего? Проходи, проходи, здесь нельзя стоять!
— Да кто пил? — опять запротестовал я. И сейчас же с языка у меня слетело то самое слово, за какое меня выгнали из «Марфорио». Я хотел поймать его, как мотылька, который выскальзывает из-под шапки. Да как бы не так, оно уже вылетело наружу, и ничего нельзя было поделать… Короче говоря, меня арестовали за оскорбление полиции, я провел ночь в участке; потом суд, приговор… Когда я вышел из тюрьмы, то обнаружил, что голова у меня снова замерзла. Я переходил улицу у моста Витторио, и меня чуть не сшибла машина. Я стою, дрожу весь, а шофер высунулся и орет на меня:
— Спишь на ходу!
Я посмотрел ему вслед, и в моей голове стало послушно отстукивать, как прежде: «Спишь на ходу… Спишь на ходу… Спишь на ходу!»
Никогда не знаешь доподлинно, какой ты есть на самом деле, кто лучше тебя, а кто хуже. Что до меня, я всегда ударялся в крайность, считая себя ниже всех на свете. Правда, я, как говорится, не из хрусталя сработан, а, скажем, из простого стекла. Но я-то себя считал глиняным горшком — битым черепком, а это уж было чересчур. Я себя слишком принижал. Частенько я говорил себе: «Ну-ка, оцени себя по достоинству!»
Начнем по порядку: физическая сила — нуль; я ростом маленький, кривобокий, рахитичный, руки и ноги — как прутики. Ума — чуть побольше нуля, если принять во внимание, что из всех профессий я не пошел дальше мытья посуды в отеле. Далее: красота — меньше нуля. У меня лицо тощее, желтое, глаза — как у бродячей собаки, а нос годился бы разве для физиономии раза в два пошире моей: длинный и толстый, сначала вроде как загибается крючком, а на конце вдруг задирается кверху, совсем как ящерица, которая вздернула мордочку. О других качествах, таких, как мужество, храбрость, личное обаяние, симпатичность, лучше уж и не говорить. Ясно, что после эдаких размышлений я остерегался ухаживать за женщинами. Единственная, к которой я было осмелился подъехать — горничная из отеля, сразу осадила меня метким словечком: замухрышка. Вот я мало-помалу и уверил себя, что ничего не стою и что самое для меня лучшее — сидеть смирно в уголке и вперед других не соваться.
Тот, кто пройдет в середине дня по улице, на которую выходит черный ход отеля, где я работаю, увидит вровень с тротуаром несколько окон, откуда идет жирный запах от моющейся посуды. Всмотревшись в полумрак, он различит на столах и на мраморном желобе горы тарелок, нагроможденных до самого потолка. Это и есть мой уголок — тот закоулок жизни, куда я забрался, чтобы никому глаза не мозолить.
Но вот ведь, как говорится, судьба: всего я мог ожидать, только не того, что в этот уголок, в эту мою кухню, забредет кто-нибудь и разыщет меня, как цветок в траве.
Это была Ида — новая судомойка, поступившая на место Джудитты, которая ушла по беременности. Ида была среди женщин тем же, чем я был среди мужчин: замухрышка; как и я, маленькая, кривобокая, тощая, невзрачная, но вместе с тем непоседа, боевая, веселая, ну сущий дьявол. Мы быстро сдружились, потому что вместе мыли те же тарелки той же сальной водой. А потом — то да се, потихоньку, полегоньку — подбила она меня как-то в воскресенье пойти вместе в кино. Я пригласил ее только из вежливости и был порядком удивлен, когда в темноте она взяла мою руку — прямо сунула свою пятерню мне в ладонь. Я подумал было, что это ошибка, и даже попытался высвободиться, но она шепнула, чтобы я сидел спокойно: что плохого, говорит, пожать друг другу руки? Потом, когда мы вышли, она призналась, что приметила меня с первого же дня, как ее приняли на работу в отель. С тех пор, говорит, она только обо мне и думает. А теперь надеется, что и я полюблю ее немножко, потому что она без меня жить не может. В первый раз в моей жизни женщина, пусть даже такая женщина, как Ида, — говорила мне подобные слова. Немудрено, что я потерял голову и сказал ей все, чего ей хотелось, да и очень много сверх того.
Но все-таки эта история меня очень удивила: хоть Ида и твердила, что с ума по мне сходит, но я никак не мог окончательно поверить ей. Поэтому всякий раз, когда мы с ней бывали вместе, я все допытывался, отчасти из удовольствия слышать от нее ласковые слова, а отчасти чтоб рассеять свое недоверие:
— Ну скажи мне, что ты во мне нашла? Почему ты меня полюбила?
Вы не поверите! Ида вцеплялась обеими руками в мою руку, восхищенно глядела на меня и отвечала:
— Я тебя люблю, потому что в тебе есть все достоинства… Для меня ты — совершенство на земле.
Я повторял в недоумении:
— Все достоинства? Смотри-ка, а я и не подозревал!
— Да, все… во-первых, ты красивый!
Признаться, это меня смешило. Я говорил:
— Я? Красивый? Да ты посмотри на меня хорошенько.
— Еще бы я на тебя не смотрела! Я с тебя глаз не свожу!
— Ну, а мой нос? Ты хорошо рассмотрела мой нос?
— Вот как раз такой нос мне и нравится, — отвечала Ида, ущемив мой нос двумя пальцами и раскачивая его из стороны в сторону, словно колокол. — Что за нос!.. За этот нос я все на свете отдам!
Потом она добавляла:
— Кроме того, ты умный.
— Умный? Я? Но все говорят, что я дурень.
— Это они из зависти, — отвечала она с чисто женской логикой. — Ты умен, очень умен… Когда ты говоришь, я слушаю, разинув рот… Ты самый умный человек, какого я встречала.
— Но ты ведь не скажешь, — снова начинал я немного погодя, — что я сильный… Этого уж ты утверждать никак не можешь.
А она пылко:
— Да, ты сильный… очень, очень сильный.
Это уж было чересчур, так что я просто не знал, что и сказать. А она продолжала свое:
— А потом, знаешь что? В тебе есть что-то такое, что мне безумно нравится.
— Да что же это такое, позволь узнать?
— Уж и не знаю, как тебе объяснить, — отвечала Ида. — То ли голос, то ли выражение лица, то ли походка… Ну, что-то такое особенное… ни в ком этого нет, кроме тебя.
Ну, конечно, поначалу я ей не верил и заставлял ее повторять все это только потому, что меня забавляло сравнивать ее мнение с тем, что я всегда сам о себе думал. Но постепенно, день ото дня, я, признаться, стал немного воображать о себе. Мне все чаще приходила мысль: «А вдруг это правда?»
Не то чтоб я действительно стал считать себя не таким, каким всегда представлял. Но слова Иды о «чем-то таком особенном» вселили в мою душу сомнение. Я чувствовал, что в этой фразе и была разгадка тайны. За это самое «неизвестно что» женщинам подчас нравятся горбуны, карлики, старики, иной раз даже уроды. Почему не могу понравиться и я? Ведь я-то все-таки не горбун, не карлик, не старик и не урод!
Недавно решили мы с Идой пойти в цирк, который расставил свой шатер прямо напротив проспекта Аркеолоджика. Настроение у нас было в тот вечер очень веселое; мы устроились на дешевых местах, тесно прижавшись друг к другу, рука в руке. Рядом со мной оказалась высокая блондинка, молодая и красивая. Около нее сидел смуглый юноша, тоже высокий и сильный, по виду спортсмен или моряк. Я еще подумал: «Вот, что называется, красивая пара!». Потом я о них забыл и смотрел во все глаза на представление.
