— Как ты думаешь, найдут ее… его? — спросил Кукушечкин.
— Думаю, она, он, а точнее, оно уже там, за большим бугром, — уклончиво отвечал Паша. — Может быть, новую партию создает. Партию людей, сменивших половую ориентацию. Хорошо звучит. Может быть, политическое убежище просит. Дадут, запросто. Там любят борцов за половую свободу. А, скорее всего, открывает это ваше Александро небольшое заведеньице интимного типа. Но в ближайшее время на свидание не рассчитывайте. Только через Интерпол. Я бы на вашем месте Богу молился, чтобы не нашли. Фиг с ним, с гонораром. Публичный процесс. Показания. Газеты. Любовный треугольник. Журналисты. А где? А как? А сколько? Тетя Роза с больным сердцем и поварешкой. Вам это надо?
— Весело ты тут живешь, Паша, вот что я тебе скажу, — с большим осуждением сказал Сундукевич, водружая на нос очки.
* * *
Была пора, которую Пришвин называл весной света. Пора роскошных снегов и предчувствия обновления. Мир был соткан из чистого снега и синевы.
Горы в эту пору до того красивы и чисты, что на глазах людей, вырвавшихся из грязного города, непременно появлялись слезы.
Такие ослепительно белые, такие округлые, такие пышные снега царили в тишине, что, казалось, идешь по райскому облаку.
И все — в синей дымке.
А земля где-то там, далеко-далеко внизу.
Облако, совсем как облако.
Только это плывущее в синеве облако проросло елями.
Рыжая Клеопатра и смуглый малыш с огромными глазами инопланетянина убежали вперед. С визгом и лаем, они плавали в нетоптаных снегах, поднимая пыль, которая вспыхивала радугой. Барахтались и ныряли в пухляке. Их головы то появлялись, то снова исчезали в ослепительной белизне.
Ирка шла медленно. Часто останавливалась отдышаться.
Гульнара крутилась вокруг нее полной луной и веселилась вовсю.
— Ир, а помнишь, как Вадик напился и заснул в кресле. А Дрема губы накрасил и всего обцеловал. Живого места не оставил. А Вадик через весь город в помаде ехал. Помнишь? Приперся весь обцелованный домой, а я его по морде, по морде. А он: «Ты что, Гулька, сдурела?» Помнишь?
Дрема с рюкзаком за спиной и лыжами на плечах волок санки с широкими полозьями. Когда женщины останавливались, он тоже останавливался.
Гулька, не выдержав соблазна, бросила подругу и побежала вперед к малышу и собаке. Она присоединилась к веселью, и ее заливистый смех грозил спровоцировать лавины. В этой большой, слезливой дурехе, соскучившейся по материнству, жил вечный ребенок.
Белая медведица с медвежатами.
Ирка остановилась и закурила.
— Питер первый раз видит снег, — сказала она.
Черные очки делали ее инопланетянкой.
Она улыбнулась, обнажив плохие зубы, как страшную тайну.
Все мы лишь скелеты, временно прикрытые кожей и мясом, — вот какая это была тайна.
Тем более неприятная от того, что непроницаемые глаза Ирки были завешены черной пустотой, в которой отражалось райское облако, проросшее елями.
Было ясно, что открыла она, умирающий человек, эту тайну случайно. Открыла и сама этого не заметила.
Дреме хотелось сказать ей что-нибудь теплое. Остроумное. Но ничего в голову не приходило.
— Садись на санки, — сказал он, — садись, садись.
Она почти ничего не весила.
Дрема тянул в гору невесомую ношу, не оборачиваясь.
Он знал, что оборачиваться не надо.
Он знал, что Ирка сейчас плачет. Курит и плачет.
Потому что умирающий человек, смотрящий на горы в пору весны света, пусть даже сквозь черные очки, не может не плакать.
Собственно, все мы — умирающие люди. Грядущая, неизбежная смерть предполагает, что все мы живем уже в прошлом. В воспоминаниях. Все мы уже умерли. Но здоровый человек упрямо заблуждается в своем бессмертии. Ему кажется, что он живет. И все, что видит, настоящее.
Это одно из самых приятных и необходимых для жизни заблуждений.
— А, помнишь, ты мне на день рождения снежок подарил? — спросила Ирка. — Где ты его взял, в июле?
Он вспомнил, как в июльскую жару, улыбаясь, шел навстречу большеглазому чуду, жонглируя двумя ослепительно белыми снежками.
Боже мой, какие у нее были глаза. Какое детское изумление светилось в них.
— Где ты взял? — спросила она.
Он так и не раскрыл тайны.
И никогда уже не откроет.
Зачем расстраивать умирающего человека скучным объяснением чуда. Зачем говорить, что чуда в общем-то и не было. Возле надувной полусферы катка этого добра каждое утро — целый сугроб. Тает и стекает в арык. Он мог бы дарить ей по снежку каждый день все лето. Всю жизнь. Но к чуду быстро привыкает. Чудо — понятие одноразовое.
— С утра на пик Лавинный сбегал, — ответил он, не оборачиваясь.
Красиво соврал. Вранье всегда красивее правды. Кому нужна правда.
* * *
В сквере академии художеств шумел и светился фонтан-одуванчик.
Сквер плотно заставлен учебными работами студентов-скульпторов.
Перед фонтаном в мелком бассейне была установлена скульптура Нарцисса. Женоподобный юноша, прикрытый гипсовым полотенцем, в соблазнительной позе возлежал на лоне вод, любуясь своим отражением. Сидящий на его голове иранский скворец присел, добавив седины в кудри.
Когда-то Нарцисс был ослепительно белым. Но городская копоть и сырость превратили его в отвратительного монстра, и скульптура тем самым достигла невероятной художественной выразительности. На лице Нарцисса под воздействием агрессивной городской среды как бы отразились все пророки и болезни века.
Но именно в тот момент, когда гипсовый юноша из кича превратился в произведение искусства, его вознамерились убрать из бассейна. Озабоченные люди в оранжевых комбинезонах хмуро смотрели на чумазого Нарцисса, обсуждая, как лучше подогнать к нему кран.
Мешала кривая сосна. Ее нужно было убрать с дороги. Для этого требовалось согласие городских властей. Оранжевые люди как раз и обсуждали эту проблему: стоит ли беспокоить мэрию по такому пустяку? Не лучше ли спилить калеку по-тихому?
На скамейке под сосной, согнувшейся в арку, сидели Дмитрий Дрема и его племянник Игорек.
Смуглый Петя уговаривал рыжую Клеопатру стать его лошадкой.
Клеопатра делала вид, что не понимает его, и время от времени лизала маленького человека в нос.
Петя вытирал нос рукавом рубашки и снова пытался задрать ногу на спину Клеопатре. Она отступала и снова лизала своего товарища в нос.
— Вчера смотрел старый фильм. По телевизору. Черно-белый. С середины и не до конца. Так, включил наугад, выключил. Названия не знаю, — сказал Игорек, наблюдая за безуспешными попытками малыша оседлать собаку. — И такая меня досада взяла, дядь Дим, такое раздражение. Ради чего копошатся эти давно покойники? Какой смысл в интригах и жертвах мертвецов? И герои, и актеры, которые этих героев играют, давно истлели. Проблемы, которые их мучают, давно забыты и никому не интересны. А они волнуются, переживают, с горя стреляются. Понимаешь, дядь Дим? Какой смысл в этом копошении червей? А я смотрю на этот дурдом и думаю: а я ведь тоже снимаюсь в таком же дурацком фильме.
— Тише, — сказал Дрема, — режиссер услышит.
Рано или поздно каждый неглупый человек делает неприятное открытие: оказывается, его отдельно взятая жизнь не имеет большого смысла.
Настало время и для Игорька открыть для себя эту истину.
Как и каждый серьезный человек, Дрема относился к себе крайне несерьезно.
Странно, однако, устроен человек.
Встретив такого же, как и он, но более молодого циника и пессимиста, Дрема был неприятно удивлен подобной философией. Его покоробили взгляды, которые он, в общем-то, разделял.
Все дело было именно в возрасте. Точнее, в разнице возрастов.
— Папа, дядя Дима, помоги сесть на Клеопатру, — устав от бесплодных попыток, обратился к нему за помощью малыш.
Говорил он с легким акцентом.
— Бесполезно. Не повезет она тебя.
— Вай?
— Не вай, а почему. Потому что не хочет.
— Почему?
— Потому что ей тяжело.
— Вай?
— Почему. Потому что у нее скоро маленькие дети будут.
— Почему?
— Потому что так мама Света захотела.
— Почему?
— Это бы и я хотел знать. Погуляйте лучше по скверику. Только дальше фонтана не уходите.
Дрема проводил взглядом малыша с Клеопатрой и, не упуская их из виду, сказал:
— В копошении червей, Игорек, кстати, очень большой смысл. Без копошения червей не было бы гумуса. Плодородного слоя, почвы. А следовательно, не было бы травы, деревьев. Вообще ничего живого не было бы. Природа так уж устроена, что делится на живую и мертвую. С мертвой все понятно. Там полно смысла, порядка, логики. Живое устроено довольно глупо. Но что бы мы с тобой по этому поводу ни думали, живое будет копошиться — со смыслом или без смысла. Будем надеяться, в следующей жизни нам повезет. Станем валунами. Впрочем, подозреваю, и внутри валунов есть какое-то копошение.
