Ворониха откладывала четыре или пять яиц и садилась их высиживать. Ворон улетал в город и, привыкший грабить чужие гнезда, обыскивал курятники во дворах или важно шагал за пахарями в поле.
После того как вылуплялись птенцы, вороны становились еще более вороватыми, еще более чуждыми остальному птичьему миру. У них была одна забота — потомство. Целыми днями они сосредоточенно тащили в гнездо все, что удавалось раздобыть, дрались возле мясной лавки с собаками, налетали на наседок с цыплятами, выдирали молодые кукурузные побеги, чтобы клевать их нежный корешок с только что проросшим зерном. Им вечно не хватало времени. Отощавшие, возбужденные, с добычей в клювах, они недоверчиво подлетали к своему гнезду и, усевшись, как две тени, на соседней сосне, долго прислушивались, прежде чем забраться в него. Ни щебета, ни звука не доносилось из громадного гнезда, будто их птенцы были мертвы. Маленькие корольки и синицы начинали испуганно трепыхаться, когда им случалось встретиться взглядом с черными горящими глазами воронихи, укрывшейся в сосновых ветвях. Даже сойки с криками улетали от них.
Но их родительская любовь сразу же обращалась во враждебность, как только воронята начинали летать и сами добывать себе пищу. Старые вороны тут же прогоняли их как можно дальше от своего жилища. Через несколько дней они снова оставались одни и снова занимали свои старые места у мостика.
В хмурые осенние дни, когда городок казался особенно ветхим и жалким, а вода в реке внезапно становилась мутно-грязной и устрашающе бурной, вороны оживали. Набухшая от влаги земля пахла навозом, и этот острый запах возбуждал их. С торжествующими криками они кружили над городком. Но их радостное возбуждение достигало предела в канун рождества, когда в городке начинали резать свиней. Визг животных слышался почти изо всех дворов в течение целой недели. Привлеченные запахом паленой щетины и крови, к городку слетались стаи воронов. Ворон и его подруга вились над залитыми кровью дворами и жадно следили за каждым движением людей. В такие дни можно было видеть, как они, довольные и сытые, сидят на голых ветвях.
Так прошли все шестьдесят лет их жизни. За эти годы они были свидетелями смерти Аницы, старой девы, видели, как скончался чахоточный учитель, как ссутулился мясник и перестал появляться в своей лавочке, как родились и выросли четверо детей скорняка, а сам он будто врос в землю и голова его побелела. Но жизнь в этой части городка почти не изменилась. Казалось, люди оставались теми же. Вырастали дети, и мальчики сменяли отцов, девочки — матерей. Дворы были такими же грязными, по ним так же бродили стаи гусей, а дома выглядели не старей и не новей прежнего. Даже деревянный мост все еще держался на своих полусгнивших подпорках, будто окаменел от старости.
Впрочем, и вороны почти не изменились. Перья их, как и раньше, были со стальным отливом. Только теперь они целые дни проводили у речки, и в этот год ворониха не снесла яиц. Голос ее друга стал еще более хриплым, и борода под его большим клювом начала синеть.
В том году в студеные февральские дни вороны облюбовали трубу дома, в котором жил секретарь консистории.
Под вечер они устраивались там на ночлег. Труба была широкая. Каменная плита, укрепленная на ней, защищала их от холодного ветра, а тепло, идущее снизу, согревало. Когда темнело, они засыпали, спрятав голову под крыло и плотно прижавшись друг к другу.
Однажды около полуночи секретарь был разбужен каким-то странным шумом в комнате, где он спал со всем своим семейством. Совсем рядом с постелью ему послышалось зловещее карканье.
Недоумение вскоре сменилось страхом. Кто-то бился в темноте, какие-то крылья ударяли о стену над кроватью, и страшный хриплый голос нарушал уютную тишину дома. Дети залезли с головой под одеяла, а сам секретарь, облаченный в длинную старушечью ночную рубашку, ходил с зажженной лампой по дому и разыскивал существо, издававшее это страшное карканье. Жена его, вооружившись челноком, который она поспешно схватила с ткацкого стана, не сводила с него испуганных глаз.
Вдвоем они обошли весь дом, но ничего не обнаружили. Крик прекратился, словно животное затаилось. Но когда встревоженная семья снова улеглась в темной комнате, крик повторился, да такой громкий и зловещий, что дети заревели, а у взрослых от страха защемило сердце.
Отец вскочил и забарабанил кулаком по стене. Он опять осмотрел все уголки в доме, даже заглянул под кровати.
История повторилась несколько раз — карканье прекращалось, лишь только зажигали лампу, и возобновлялось тотчас, как в доме наступали мрак и тишина. Но все почувствовали настоящий ужас, когда на отвратительный крик в комнате последовал еще более зловещий ответ откуда-то с потолка. Перепуганное семейство не знало, что предпринять. Потеряв голову, жена секретаря требовала позвать полицию. Сам секретарь пришел в ярость и начал громко ругаться, чтобы побороть собственный страх.
В довершение всего в истопленную на ночь кирпичную печь что-то плюхнулось, и вместо ужасного крика оттуда донесся жалобный писк. В наступившей за этим суматохе секретарь наконец расхрабрился и открыл печную дверцу. Там он увидел обгоревшую ворониху, которая была еще жива…
Она свалилась в трубу, сбитая порывом ветра.
Целую ночь звал ее ворон. Секретарь вынужден был несколько раз вставать с постели и швырять в него снежками, чтобы согнать с трубы. Но птица упорно продолжала кричать и черной тенью летала в белой ночи.
Наутро жители увидали, что ворон неподвижно сидит на своем тутовнике, и побежали за ружьем. Но тот словно понял, что его ожидает, и улетел. К обеду он снова вернулся и уселся на тополе.
Несколько дней кружил он возле моста и каркал. А потом исчез навсегда.
В одну из морозных ночей, когда старая сосна скрипела под натиском ветра, он умер в своем огромном мрачном гнезде.
Смерть птицы
© Перевод Д. Горбова
Я хотел рассказать тебе об этом, когда после охоты на бекасов мы сели отдохнуть у дороги, неподалеку от деревеньки, чьи саманные ограды и терновые плетни, скрытые в густых ветвях верб, исчезали в рубиновом пламени заходящего осеннего солнца.
Помнишь эти звезды, каждый вечер дрожавшие в огненном великолепии на другом краю леса? Словно какая — то гигантская бочка лила опьяняющее вино над миром. Глядя на них, мы оба испытывали желание уйти туда, где, казалось, мы найдем другой, солнечный и прекрасный мир, какой видели в своих детских сновидениях.
Я забыл рассказать тебе тогда про этот случай, так как голова моя была еще полна охотой. В памяти моей снова возникли впечатления дня — влажный лес с медно-красной листвой, тихий и нежный шепот бекасов, стойки наших собак, гром выстрелов и этот острый запах жженого пороха, который так сильно ощущается в свежем лесном воздухе.
С другой стороны, уместно ли заводить речь о чем-либо подобном теперь, когда на всем земном шаре война уносит тысячи и миллионы человеческих жизней? И разве смерть птицы, о чем я хочу тебе рассказать, может идти в какое-нибудь сравнение со смертью человеческого существа?
И все-таки, мне кажется, я понял, что такое смерть, именно на примере этой птицы, которую я застрелил по ошибке.
Это произошло в конце прошлой суровой и долгой зимы, на болотистой равнине, огражденной со всех сторон венцом гор, на которой мы с тобой не раз подстерегали диких уток.
День был холодный и ветреный. Гонимые сильным северным ветром, к окраине села подлетали сотни перелетных птиц в поисках приюта от холода и голода. Стаи певчих дроздов и скворцов, ржанки с золотыми глазами, чибисы с широкими траурными крыльями, овсянки и голуби покидали равнину, относимые ветром. Весь этот птичий мир искал спокойного угла, чтоб отдохнуть, насытиться и согреться после долгого пути с юга.
Приманкой служила им речушка с поросшими ивняком высокими берегами, извивавшаяся между огородами села. Птицы перелетали с дерева на дерево и садились на берегах ее, потому что тут ветер был не такой сильный и земля не отвердела от мороза.
Идя по течению, я поднял несколько стай диких уток. Охота была легкая и добычливая. Восемь штук из тех, что мы, охотники, называем черными, повисли на моем патронташе. Обессиленные ветром и сонные после долгой холодной ночи, проведенной в скитаниях над замерзшей топью, они подпускали близко и становились легкой жертвой моих выстрелов.
К обеду с севера показались серые тучи, тяжелые, снежные. Над равниной поднялась метель. Стая диких гусей пролетела над речкой и пропала в белой сетке ПО крупных снежных хлопьев, падавших косо, напоминая белые ленты.
Я укрылся от метели в пастушьем шалаше, его соломенная крыша шуршала у меня над головой.
Через час ветер утих. Снег перестал. Небо поднялось выше, и равнина забелела — широкая, спокойная, чистая.
