Глава пятнадцатая. Взморье. Ася
Светлым балтийским вечером я увидел Асю.
Мы с Эриком неторопливо брели по узкой улочке, которая вела к пансионату какого-то спортивного общества. По вечерам в пансионате показывали иностранные фильмы, не шедшие в кинотеатрах. Ленты были из немецких фильмофондов. Перед началом самой картины на экране появлялись титры: «Этот фильм взят в качестве трофея...». Головокружительные опасные приключения, безумная любовь с препятствиями, скачки, быстрая и точная стрельба, не прицеливаясь, благородные герои с мужественными, правильными лицами сверхчеловеков, самоотверженные героини, скорые на расправу стальные кулаки, тоска в светлых прозрачных глазах и грустные песенки «Прощай, Джонни» и «Прощай, Лили»... Возле пансионата находилась хорошая пивная, там мы познакомились с девушкой Верой, которая мне понравилась. У Веры были серые глаза и длинный тонкий нос; Эрик говорил, что нос у Веры окунается в пену за пять минут до того, как она поднесет кружку к губам.
Ася сидела у отворенного окна и читала. Окно было на втором этаже. Участок небольшой, маленькая дачка располагалась в нескольких шагах от проезжей части. Эрик первый заметил Асю и толкнул меня локтем: «Смотри, какой портрет». И правда, в четырехугольной раме окна, на темном фоне заполнивших комнату сумерек девушка в белой блузе, склонившаяся над книгой, казалась помещенным над улицей живописным полотном. Мы остановились и принялись смотреть на нее. Она, конечно, заметила это, но продолжала делать вид, что читает, и не поднимала глаз от книги. «Что это вы такое интересное читаете?» — спросил я. «Братьев Карамазовых», — девушка, заложив пальцем страницу, показала небольшой томик в коричневом переплете, — точь-в-точь такое дореволюционное собрание сочинений (послереволюционного издания «архискверный», по обозначению вождя революции, классик в ту пору вроде бы еще не удостоился) имелось и у нас дома. «Ну, это по твоей части», — Эрик снова толкнул меня локтем, побуждая к действию. «Может, вместе почитаем?» — с улыбочкой, стараясь быть наглым, предложил я. «Поднимайся, — сказала девушка. — Там внизу открыто». Эрик в третий раз толкнул меня локтем: «Ну, давай. Я потом расскажу, что в кино было. Вере привет передать?» История была не по мне. Стесняясь, ругая себя, но вместе страшась утратить в сторонних глазах (еще почти и не накопившееся во мне) мужское достоинство, главное же, разгоряченный постоянным желанием любви и надеждой познать ее до конца, я надавил на ручку калитки.
Внизу на террасе оказалась еще одна женщина, тоже молодая, но заведомо старшие той, что разговаривала со мной из окна. Она сидела в кресле под неярко светившим торшером. Белый купальный халат, надетый на ней, был распахнут — женщина кормила лежавшего у нее на коленях ребенка. Помогая ему не захлебываться, она зажимала двумя длинными с ярким маникюром пальцами белую дополна налитую молоком грудь. Возле кресла на низком столике стояла пишущая машинка — черная, канцелярская, с длинной кареткой. «Ты к Асе? — спросила женщина (так я узнал имя). — Вот, по лестнице». Узкая лестница прямо с террасы вела на второй этаж.
Я поднялся по лестнице и нерешительно остановился было перед дверью прежде чем постучать. Но в этот момент дверь приотворилась, Ася крепко взяла меня за руку и рывком втащила в комнату. Прямо на пороге мы начали целоваться и целовались долго, не произнося ни слова и, кажется, не переводя дыхания. Ася, приподнявшись на носки, плотно притиснулась ко мне, но при этом крепко сжимала в ладошках мои запястья. Наконец она отпустила мои руки, быстро отстранилась от меня. «Это меня один мальчишка научил целоваться, — объяснила она. — Мы были вместе на подготовительных курсах. Вообще-то он мне не нравился. Но, знаешь, в моем возрасте надо уже уметь. Правда?» Она была совсем маленькая. Черные, коротко постриженные волосы, яркие черные глаза. «Потом ты скажешь кому-нибудь, что один мальчишка, который тебе не нравился, научил тебя целоваться, с другим, который тебе тоже не нравился, ты проверила, как у тебя получается...» Голос у меня совсем сел от волнения. «Нет, ты мне сразу понравился. Поэтому я тебя и позвала. Но ты ведь не целоваться пришел, это я тебя развращаю. Ты Достоевского пришел читать». Она засмеялась. «Стемнело уже», — я слегка откашлялся. «А, может, тебе ни до какого Достоевского дела нет? Может, просто хитрил, — чтобы позвали?». Она удивительно хорошо смеялась — как будто вдруг обрела долгожданное счастье. «Всё равно молодец!» Она подошла ко мне, поднялась на носки, быстро, даже деловито поцеловала меня в губы. «Да что ты там стоишь, на пороге? Садись же. Вон стул у окна. А я на раскладушку. Тебе на раскладушку нельзя: раскладушка у меня совсем хилая. И вообще. Как тебя зовут? Сколько тебе лет? Да, и еще Достоевский — читал ты его все-таки?»
Я читал Достоевского всю минувшую зиму. В курсе литературы XIX-го века, который преподавали нам в институте, такого писателя, можно сказать, не значилось. Правда, во вводной, обзорной лекции наш увенчанный цветастой тюбетейкой профессор Д. недолго и без всякого интереса к тому, что говорит, напомнил в нескольких общих фразах о разрыве Достоевского с передовой общественной мыслью, о реакционной, упаднической концепции темной природы человека, о проповеди теократии, искажающих его сочинения, и просил нас, если будем читать эти сочинения (на его маленьком морщинистом лице появилась недовольная гримаса), очищать правду, объективно в них выраженную, от всего, что делало автора пленником старого мира. Но читать и очищать было вроде бы и необязательно — в экзаменационные билеты оказался включен всего один вопрос: «Работа тов. В.В.Ермилова об ошибках в мировоззрении Достоевского». Это был тот самый В.В.Ермилов, про которого Маяковский особо пометил в предсмертном письме, что с ним не доругался. Теперь он стал официальным толкователем трудных классиков — Гоголя и Достоевского.
«Ну, как, идет?» — спросил однажды на лекции Сережа Соболев, заметив прихваченный мной из дому коричневый томик.
«Непросто», — признался я.
«Да, его страсть — как плен: мучает, страшит, не отпускает. Он видится мне каким-то загадочным, неуемным экспериментатором. Не откладывая, скорей, немедля ухватить, вывернуть наизнанку, обнаружить эту мучительную тайну человеческой души. Сыплет что-то в реторту, в колбу заливает, разжигает спиртовку, соединяет трубки... Мало?.. Давай — что тут есть еще?.. Чайник? Давай чайник. Велосипедный насос? Давай насос... Главное — продолжение эксперимента. Непрерывное движение... Эх, написать бы...»
«Будешь профессором — напишешь, — перебила его Жанна. — А пока Д. тебе по Салтыкову-Щедрину дал тему».
«Да, — сказал я, — наша тюбетейка Федора Михайловича, похоже, не жалует».
«Еще как жалует! — горячо отозвался Сережа. — Еще как жалует! Он в свое время за Федора Михайловича с самим наркомом Луначарским полез в драку. С Горьким спорил. Ну, и пострадал, конечно. Пелестрадал (Сережа вспомнил косноязычное словцо Каренина и засмеялся). Теперь сидит тихо и голосует за.»
«Видишь, какая у меня грудь маленькая, — сказала Ася. — Никакого лифчика не надо».
Груди у нее и в самом деле были крошечные, она разрешала мне целовать их сквозь блузку.
Мы целовались уже несколько часов, ласки наши были незамысловаты и робки; едва я смелел, Ася меня останавливала; но тела наши полнились острым, единственным владеющим нами желанием, и само это не находившее простейшего исхода желание было счастьем.
Какое-то время снизу, с террасы, доносился стрекот пишущей машинки, потом она умолкла; за окном окончательно стемнело, но ненадолго, скоро на фоне бледнеющего неба снова проявились силуэты сосен.
Сознание того, что наступает утро и с ним минута расставания придала мне решимости, но Ася удерживала мои руки в своих маленьких ладошках.
«Слушай, — сказала она, — я решила стать твоей женой». Её глаза счастливо сияли.
«Ну, вот и хорошо», — сказал я, стараясь высвободить руки.
«Чтобы все время вместе, не разлучаясь. — Она еще крепче сжала мои запястья. — У нас родится мальчик, сын...»
«И мы назовем его Эраст», — я злился.
«Мы назовем его Саул».
«Это еще что такое?»
«Это имя моего брата».
«А где он, брат? Тоже здесь живет?»
«Нет. Его здесь нет. Совсем нет».
Она отпустила мои руки.
Где-то внизу заплакал ребенок.
«Пойдем искупаемся? — предложил я. — Сейчас самое купанье. Вода — обжигает».
«Не могу. Только не сердись, ладно? Ане на работу надо. А я с ребенком».
Я вспомнил белую, тяжелую грудь женщины.
«Как же ты будешь его кормить — с твоей грудью?»
Она засмеялась: «Изловчусь как-нибудь».
Мы поцеловались, но во мне уже не было желания, которое всю ночь властвовало надо нами; в Асином поцелуе я тоже почувствовал отрешенность, заботу наступающего дня.
