В какой-то из дней, вернувшись из школы, внучка рассказала, как учительница прямо на уроке отшлепала ее однокалассника, спустив с него штаны. Сцена экзекуции явно заинтриговала девчонку. Сестра была шокирована и собралась наутро идти к директрисе, чтобы забрать дочку из этой школы. Отец же из духа противоречия защищал учительницу – еще и потому, что перед тем всячески ее нахваливал и школу выбрал сам. Выбор, правда, был невелик – в областном городе остались две русскоязычные школы.
Работавшая в больнице старшей медсестрой Ольга делала для нашей матери все, что было в ее силах. Добилась для нее отдельной палаты, обеспечивала уход, договаривалась с врачами. Она сказала мне, что причиной болезни стала доброкачественная опухоль, чему я не поверил, и что у матери после операции развился острый перитонит, однако его удалось приостановить – значит, есть надежда.
– Тетя Оля, – ответил я ей тогда, – я не слепой и понимаю, что мать умирает, но я хочу сделать все возможное, чтобы она могла уйти по-человечески. Спасибо за помощь…
На четвертый день мать отключили от капельниц. К всеобщему удивлению, у нее вдруг заработал пузырь, забурчало в изуродованном, вздутом животе, на нее стали садиться комары – почуяли живую кровь! Явилась та медсестра, что допустила меня в первую ночь к матери в послеоперационную палату, с недоверием пощупала пульс. Медперсонал уже привык к тому, что я разговариваю с лежащей при смерти больной, но когда эта медсестра услыхала вдруг шепот в ответ: «Я все слышу…» – она чуть не лишилась чувств.
– Вона шо, з вами розмовляе?!
Вскоре мать смогла наконец открыть глаза. Обвела взглядом палату, увидела букет красных роз. Речь давалась ей с трудом и скорее походила на сеанс чревовещания.
– Откуда цветы? Так давно папы не было… Который уже день?
Затем захотела увидеть внучку.
– Моя лапочка – что с ней будет?..
Я позвонил из ординаторской отцу. Оторвал его от перебирания поеденной жучком фасоли: «Вот, приходится здесь торчать!..»
– Отавь это дело, приведи внучку. Мать пришла в себя и хочет вас видеть.
– Ладно, сейчас заканчиваю. Ну-ка, марш собираться – идем к бабушке в больницу!
Мать мучала жажда, сох язык, и я давал ей сосать ватку с жидким чаем. Уговорил врача с медбратом вернуть временно капельницу в щадящем режиме, к которой ее организм успел привыкнуть.
К матери возвращалось ощущение собственного тела.
– Они что, вывели прямую кишку на сторону? Зачем вы со мной возитесь?..
Я сердился:
– Потому что ты наша мать и нужна нам! Поэтому здесь все – отец, сестра и я, – чтобы вытащить тебя!
Она не могла забыть обиды, нанесенной дочерью, но понемногу справилась с ней. Смертное ложе – не место для ссор. Оставшись с дочкой наедине, она заговорила о своем нежелании жить. Та, опешив, принялась плести ей что-то о Боге, в которого не верила, и своих мистических видениях, когда угодила весной в больницу после аварии. Сестру возвратило тогда к жизни воспоминание о собственной дочери. В ответ мать рассказала ей свой сон, в котором ее звали к себе умершие близкие.
– Спрашивают: ты идешь к нам или остаешься здесь?..
Слова плохо повиновались матери, но послушно, как школьница, она повторила несколько раз вслед за своей дочкой-училкой:
– Я остаюсь здесь!..
С отцом было иначе. В свою очередь услышав от матери о нежелании жить, он растерялся и сбегал за дежурным врачом. Врач пришла, посмотрела на нее, на него и сказала, что если так, то нужна не она, а священник и родные. Отец с криками прогнал ее, обругав в сердцах «сволочью», после чего «провел среди матери политработу». От его увещеваний мать отмахнулась тогда загадочной фразой: «Детские вопросы!..» – и дала понять, что хочет заснуть.
Наутро отец поделился со мной своими злостью и недоумением. Он всерьез полагал, что с матерью все случилось «на ровном месте, как гром среди ясного неба», что сейчас она просто измучена операцией, но дело идет на поправку. Я возразил ему, что причина в бесконечной усталости и накопившемся отвращении – в утрате воли к жизни. Он немедленно встал в позу бесноватой защиты и принялся орать на меня: откуда я такое взял?
– Умничаешь? Книжек своих начитался!..
– Не смей на меня кричать! – сказал я, сцепив зубы. – Я все делаю, чтобы мать жила.
– Так что ж мне теперь за это перед тобой на коленки падать?!
– На твою «политработу» она ответила тебе: «Детские вопросы!» Как ты думаешь, о чем это она? Может, о смысле жизни?
– Э-э, какая это жизнь, одно существование!..
Видно было, что он хоть озадачен таким неожиданным поворотом с подвохом, но сдаваться не собирается.
Также было ясно, что мать теперь знает о жизни и смерти больше любого из нас.
И вот впервые за долгие годы, а может, десятилетия она отдыхала – вкушала покой и была окружена заботой. Но, боже, какой ценой, в каком состоянии и насколько долго!
Мне приходилось поочередно с сестрой готовить еду для всей семьи – настала пора подумать и о матери. Возвращать ее к жизни я решил с помощью галицко-еврейского куриного бульона, лучше которого для больных не придумано ничего на свете. В галицких селах все еще выращивали домашних кур, переняв когда-то искусство их откорма у обитателей еврейских местечек. Это птичье мясо не имело ничего общего с тем, что продается теперь в больших городах. Только на западе Украины да кое-где на Слобожанщине, если повезет, еще можно было купить на продуктовом рынке правильно выращенную на естественных кормах курицу – нежную и питательную, но без всякого намека на жир. Из половины тушки с кореньями и лавровым листом я сварил одуренно пахнувший концентрированный бульон, чуть подсолил его и отнес в термосе в больницу.
Улучшение состояния матери шло не по дням, а по часам. Уже к вечеру воскресенья она жадно хлебала сваренную мной юшку с чайной ложечки. Потребовала: «Большую! Еще! Дай ей!..» – то есть чтобы кормила ее столовой ложкой сестра, у отца тряслись руки.
На следующий день матери захотелось яблока, груши и… полусладкого шампанского: «Так вкусно говорили!» Я испек ей в духовке яблоко. Она опять ела бульон, но уже с измельченным куриным мясом, картофельное пюре, потом кефир и крестьянский творог со сметаной, сосала лимон с сахаром, пила чай. Желания ее возрастали.
– Хочу кофе, хочу мороженого!
В понедельник с утра хирург осмотрел ее шов, сделал перевязку – я выходил из палаты. Ей нравился этот бородатый, всегда приветливый врач, шутивший с ней. Она ждала приходов «бородача», жаловалась: «Они не хотят меня лечить!» На очередном обходе ей сказали, что надо двигаться, и она просила помочь ей менять положение тела – приподнять, повернуть на бок, растереть залежанную спину какой-то пахучей едкой мазью. Сестра ежедневно приносила свежевыстиранные глаженые простыни и запас тряпок и меняла с медсестрами постельное белье. Мать лежала в холщовой ночной рубашке, с катетером и выведенной набок кишкой, под простыней. Из-под простыни мы извлекали несколько раз в день пластиковый кувшин и носили его выплеснуть в туалет. Появившийся жидкий кал собирало тряпье, которое мы паковали в кульки и выбрасывали, покуда «бородач» не принес калоприемник в подарок.
Мы с сестрой поставили отцу ультиматум: ради жены и внучки он должен оставить партийную работу и отказаться от огородничества, иначе сестра заберет внучку с собой в Одессу. Не сразу и с огромной неохотой он вынужден был согласиться с этим, выговорив себе небольшую отсрочку, чтобы передать дела. Я настаивал на поисках платной сиделки, поскольку мы с сестрой не сможем находиться при матери бесконечно – ее ждала оставленная гимназия, а меня дожидались зубной врач, квартирохозяин и жена в Москве. Сестра намеревалась уехать в конце недели, а я чуть позже, если позволит состояние матери. На том и порешили.
Я позвонил во Львов. Врач сказал, что работа остановлена и придется сделать новый слепок – протез по прежнему слепку делать нельзя, поскольку мои спиленные пеньки могли разъехаться в рыхлой десне.
Затем позвонил в Москву. Жена, сама потерявшая мать три года назад, тихо плакала. Квартирохозяин нервничал и рассчитывал получить с нас деньги не только за прошлые, но и за будущие месяцы. На телевидении готовы были наконец выплатить гонорар за сценарий, но могли это сделать только по доверенности – о чем я не позаботился, кто ж знал!
Ко всему у меня остановились наручные швейцарские часы – а это случалось с ними раз в два-три года и всегда служило знаком исчерпанности какого-то жизненного периода. Мое суеверие имело под собой почву. В заговоре с часами состояли и другие, исправно служившие до поры вещи и вещички. Они вдруг дружно принимались теряться, ломаться, выходить из строя. Лопались лампочки, рвались шнурки: «Осторожнее, хозяин!» И надо было быть совсем тупоумным, чтобы не придавать их сговору никакого значения.
В часовой мастерской на старой площади Мицкевича мне с трудом подыскали подходящую батарейку, заряда которой должно было хватить примерно еще на такой же срок. Стрелки дернулись и ожили, часы пошли.
