Тут Маккормак стал думать о своей жене (до этой минуты у него не было времени на подобные раздумья), которую он никогда не раздевал, которую он никогда не видел раздевающейся и которую он находил по вечерам уже в кровати, где она определялась на ощупь эдакой большой мягкой массой; а Ларри О’Рурки стал думать о женщинах на Симсон-стрит с их пеньюарами, черными чулками и грязно-розовыми подвязками, о женщинах, на которых ничего или почти ничего, кроме этого, не было, отчего даже субботними вечерами становилось невообразимо грустно; а Галлэхер стал думать о своих землячках, которые одевались в лохмотья и которых брюхатили, не обращая внимания на их телосложение, в тени заветных валунов и каменных истуканов; а Келлехер стал думать о своей матери, которая всегда ходила во что-то затянутая, с какими-то болтающимися из-под юбки шнурками и завязками, что и привлекло его к более эстетичным мужским шестеринкам.
— Когда трогаешь ее тут, — (и он взял себя за бока), — то под платьем чувствуешь голую кожу, а не тряпки, штрипки и китовые усищи. Голая кожа.
— Ты правду говоришь? — спросил Диллон.
Никто не услышал, как он спустился. Все были слишком увлечены.
— Долго же ты, — сказал ему Маккормак, — что ты там делал?
— Я упал в обморок.
На какую-то долю (приблизительно одну треть) секунды Галлэхер остолбенел, после чего взорвался от хохота. Ему было очень смешно, аж до слез.
— Не забывай, что в доме покойник, — сказал Келлехер, не поворачивая головы.
Галлэхер замолчал.
— Ну? — спросил Маккормак у Диллона.
— Голова откатилась довольно далеко от тела. Мне от этого и стало плохо. Придя в себя, я застегнул ему штаны, скрестил руки на груди, на руки положил голову, сверху накрыл скатертью и прочитал несколько заупокойных молитв.
— Ты думал о святом Патрике? — спросил Галлэхер.
— А потом я спустился. Выпить найдется?
Ларри протянул ему бутылку уиски и робко спросил:
— А при чем здесь штаны?
Мэт, отхлебнув из бутылки, пожал плечами.
— Вот видите, я был прав, — сказал Галлэхер.
— А я? — добавил Каллинен.
Покончив с уиски, Мэт удовлетворенно вздохнул, рыгнул, швырнул бутылку, которая вдребезги разбилась о почтовый ящик с надписью «Международные», и снова сел.
Все продолжали молча размышлять. Все закурили сигареты, за исключением Маккормака, который больше склонялся к посасыванию трубки.
— Все-таки, — выдавил он из себя, — нам нельзя ее отдавать.
— Но и убивать ее тоже нельзя, — сказал Галлэхер.
— Что она может о нас подумать! — прошептал Маккормак.
— Ну, насчет этого, — вскричал Каллинен, — мы тоже можем о ней кое-что подумать.
— Она ничего не скажет, — сказал Келлехер, не оборачиваясь.
— Почему? — спросил Маккормак.
— Такие вещи девушки не рассказывают. Она будет молчать или же скажет, что мы герои, а нам больше ничего и не надо. Но по-моему, не следует ее отдавать. Давайте о ней больше не думать, лучше спокойно подохнем, как настоящие мужчины. Finnegans wake!
— Finnegans wake! — ответили остальные.
— Смотри-ка, — сказал Келлехер, — похоже, что на «Яростном» начинают просыпаться.
Галлэхер и Маккормак побежали к своим боевым позициям. Каллинен устремился за ними, но Диллон его удержал:
— Это правда, то, что ты сейчас рассказал?
— По поводу малышки? Конечно. Жаль, если британцы меня ухлопают; потом было бы что вспомнить.
— Нет, о том, как она была одета.
— Тебя это интересует?
— Сейчас я их немного расшевелю, — объявил Келлехер, и пулемет его застрочил.
Диллон оставил Каллинена у бойницы и направился к кабинету-карцеру. Ключ был в дверях.
Раздался первый пушечный выстрел.
LIIIСнаряд залетел в сад Академии. Что и говорить: поражение цели по-прежнему велось с явной медлительностью. У командора Картрайта на душе скребли кошки.
LIVВ ту самую минуту, когда снаряды посыпались не на, а, как и раньше, вокруг почтового отделения на набережной Иден, Диллон, беззвучно повернув ключ в скважине дверного замка и не менее беззвучно толкнув дверь, вошел в кабинет.
Герти Гердл расстелила на стуле свое окровавленное платье, не иначе как для того, чтобы оно высохло, и теперь, сидя в кресле, предавалась мечтаниям. На ней не было ничего, кроме лифчика, трусиков самого модного для того времени фасона и облегающих шелковых чулок со строго вертикальным рисунком.
На другом стуле висела комбинация, из которой в задымленный воздух выпаривался кэффрийский пурпур, ежели столь высокопарно выраженное действительно возможно.
Голубоглазая Герти о чем-то мечтала. И, похоже, зябла. Отчего легкий и обычно, то есть в более спокойные времена, стелящийся пушок вставал дыбом на ее омурашенной коже.
Застывший Диллон рассматривал девушку, а подчиненные Картрайта и приятели Келлехера продолжали исполнять воинственную симфонию. Она, Герти, подняла глаза и увидела его, Мэта Диллона. Даже не вздрогнула, только спросила:
— А мое подвенечное платье?
— Значит, это были вы, — задумчиво протянул Мэт.
— Я вас сразу же узнала.
— Я тоже.
— Я не хотела вас компрометировать в глазах товарищей.
— Ничего.
— То есть?
— Все равно спасибо.
— Значит, вы все-таки об этом думали.
— Думать мне никто не запрещал.
— Вы его сшили?
— Полностью.
— А что скажете об этом?
— Испорчено окончательно.
— Мне холодно.
— Набросьте на себя что-нибудь.
— Что?
— Что угодно.
— Скатерть?
— Я не это имел в виду.
— Вы же видите, мне холодно.
— Ну, не знаю.
— Но ведь вы портной!
— Позвольте мне на вас посмотреть.
— Пожалуйста.
— Каллинен был прав.
— Что за Каллинен?
— Тот, который...
— Который что?
— Тот, которого...
— Которого что?
— Простите, но я все-таки джентльмен.
— Мистер Диллон, а правда, что вам не нравятся женщины?
— Правда, мисс Герти.
— Неужели вам меня не жалко? Мне так холодно.
— Позвольте мне на вас посмотреть.
— Видите? Я не ношу корсет.
— Это меня невероятно заинтересовало... Вы — первая...
— Женщина.
— ...Девушка.
— Нет: женщина.
— ...которая следует этой новой моде.
— Возможно.
— Это так.
— И что вы об этом думаете?
— Еще не решил.
— Почему?
— Старые привычки.
— Это глупо.
— Я знаю.
— Вы ведь следите за модой?
— Слежу.
— Так что?
— Говорю же вам... это меня скорее сбивает с толку.
— Значит, вас не поразили мои трусики? Трусики из Франции, из Парижа. Которые мне удалось достать в самый разгар войны. Вас это не поражает?
— Поражает. В общем, не так уж плохо.
— А лифчик?
— Очень элегантно. Да и грудь у вас, должно быть, красивая.
— Значит, вы не совсем безразличны к женским прелестям?
— Я говорю с чисто эстетической точки зрения.
Это было единственное слово греческого происхождения, которое знал портной с Мальборо-стрит.
— В таком случае, — сказала Герти, — я вам ее покажу. Похоже, она у меня действительно красивая.
Герти немного наклонилась, грациозно завела руки за спину, как это делают женщины, расстегивающие лифчик. Упав ей на колени, деталь несколько секунд сохраняла прежний объем, после чего опала. Обнаженные груди оказались плотными и круглыми, низко посаженными, с высоко вздернутыми и еще не успевшими побагроветь от мужских укусов, а значит, пока светлыми сосками.
Несмотря на привычную для своей профессии, а также для своих склонностей способность невозмутимо наблюдать за женщинами на различных стадиях обнажения, Мэт Диллон был вынужден отметить, что за считанные секунды объем его тела частично и значительно (по сравнению с обычным) увеличился. А еще он заметил, что Герти это тоже заметила. Она перестала улыбаться, ее взгляд посуровел. Она поднялась.
Вытянув руки вперед, Диллон сделал три шага назад и пролепетал:
— Я сейчас принесу вам платье... Сейчас принесу вам платье...
Взмокший и похолодевший от пота, портной развернулся, пробкой вылетел из кабинета и очутился за дверью, которую запер на ключ. На несколько секунд замер, переводя дыхание. Затем пустился в путь. Вздрогнул, проходя мимо дамского туалета, откуда эта девчонка вылезла, как Афродита из воды. Дошел до маленькой двери, которую разбаррикадировал. Оказался во дворике. Приставил к стене лестницу. Поблизости разорвался снаряд. Диллона осыпало землей, гравием, гипсовыми ошметками. Он перемахнул через стену и упал во двор Академии, усеянный воронками. Все послеантичные статуи уже успели потерять свои цинковые фиговые листья, и Диллон сумел на бегу оценить раскрывшиеся таким образом мужские достоинства. Он снова ощущал себя в нормальной и здоровой обстановке, а заметив, что при обстреле пострадали лишь Венеры и Дианы, даже улыбнулся этому странному стечению членовредительских обстоятельств. Метрах в ста от него разорвался еще один снаряд. Взрывной волной его опрокинуло на землю. Он поднялся, целый и невредимый, и побежал дальше.
