«Самым умным в моей ситуации, — подумал Андрей, доедая остывшие уже креветки и допив графинчик корна, — было бы, наверное, выбросить все из головы и прямиком полететь из Вашингтона домой, в Кельн. Неглупым, видимо, было бы и решение уехать к себе домой завтра утром, так и не повидав Ольгу».
«Я — старый садомазохист, — решил он окончательно, заказав при этом еще графинчик пшеничного корна, — выберу, конечно, как всегда, самое глупое из всего, что только возможно. Никуда я не уеду, а буду торчать в этом Гармише до того времени, пока и она здесь будет. Потом через пару недель провожу ее домой, отправлю со всеми почестями к любимому мужу в постельку… И гуд бай! До новых встреч в эфире! А что потом? Суп с котом! Пустота…
„Никто не ждет меня, не курит у огня, не смотрит на окно, не бережет вино“. Прав был товарищ Галич. Эх, как прав! Торопиться мне некуда. Остается только грустить, вспоминать да мучаться. Хотя кто его знает, может быть, разочаруюсь и забуду ее уже навсегда? Всякое бывает. Только почему-то не со мной».
Андрей Курлик рос в типичной интеллигентной московской семье. Мать его, Маргарита Павловна, в девичестве Рябушинская, всю жизнь работала рядовым педиатром в районной поликлинике. Бабушка, Алевтина Власовна, преподавала рисование в обычной средней школе Гагаринского района Москвы недалеко от дома. Отца своего Андрей помнил смутно. Он умер довольно рано. Как говорила ему мать, Бориса Курлика — красавца художника — погубили неумеренное питье и безудержная любовь к пышнотелым грудастым натурщицам-блондинкам.
Отец был художником незаурядным, разноплановым и обожал настоящую жизнь во всех ее проявлениях. После себя он оставил десяток полотен с обнаженными рубенсовско-кустодиевскими красотками, изображенными в самых пикантных позах. Но были у него и совсем другие картины: «Февральская стужа», «Солнышко пригрело», «Призрак отца», в которых Курлик-старший показал себя как дерзкий экспериментатор, тонко играющий с формой и цветом… В своих полотнах он создал прекрасный, неповторимый мир, осязаемый, но абсолютно непохожий на мир окружающий. А использовал для этого художественные приемы и русского лубка, и народной игрушки… В свою очередь, все эти находки и приемы, несмотря на их народный примитивизм, совершенно не вязались ни со строем, в котором он жил, ни с представлениями власть имущих о художественном творчестве, а уж с исповедовавшимся тогда повсеместно соцреализмом — и подавно. Почему и преследовались со страшной силой, и средств к существованию не давали никаких. В такой ситуации единственной отдушиной оставались для него те самые натурщицы, с которыми он проводил большую часть времени в своей мастерской. А идти преподавателем рисования в школу, как предлагала ему жена, он не хотел да и не пошел бы на такой шаг никогда.
И вдруг сенсация! Героико-патриотический, щемяще-пронзительный цикл — «Сожженная деревня», «Старики», «Партизанская мадонна», «Операция», «Черная грязь», «Последний таран „Кукурузника“», «Ненависть, спрессованная в тол», «Командос». Это было последнее, что он сделал в своей жизни. По сути — воспоминания о боевой молодости, о том времени, когда Борис Курлик, студент второго курса Суриковского института, пошел в первые дни войны добровольцем на фронт и вместе со студентами из ИФЛИ и Института им. Лесгафта воевал в знаменитом партизанском отряде «Быстрый» в белорусских лесах, где навсегда остались лежать в болотах его товарищи.
Как любила говорить в связи с этим бабушка Андрея, Алевтина Власовна: «Талант — это талант. Его не пропьешь или пропить очень трудно, даже если сильно стараться». Уж кто-кто, а она любила и очень жалела своего непутевого зятя. Алевтина Власовна частенько заступалась за него даже после того, как он ушел из жизни, всегда вспоминая Бориса незлым, тихим словом.
— Сгорел наш Боренька! Как свеча сгорел! Талантливый был человек, умный, — говорила она, вытирая при этом набегавшие слезы.
— Спился прохиндей! Что ты его жалеешь? Авантюриста, бабника и алкоголика. Нашла кого жалеть! Ты бы нас лучше пожалела. Вообще о семье не заботился, подлец, — отвечала ей обычно заводившаяся при словах бабушки мать. На самом же деле, как узнал от близких друзей отца много позже Андрей, отец его умер, как русский Наполеон — генерал Скобелев, занимаясь любовью. Причем с самой любимой, а в последние годы своей единственной натурщицей — пышнозадой, сисястой Соней, что было особенно противно матери.
Бабушка же, сама небесталанная, но, в отличие от отца, неудавшаяся художница, рано заметила в тихом, болезненном мальчике — своем внуке — яркие способности и любовь к рисованию. Однако мать, наевшаяся по горло творческой жизни с мужем-художником, стояла насмерть. «Никогда и ни за что мой сын не будет художником!» — кричала не раз она, впадая в истерику. Бабушка и внук с этим смирились. Но любовь Андрея к рисованию все же проявилась в непомерную страсть к живописи вообще, а к иконописи в особенности. Выражалась она в том, что он мог, например, иной раз часами стоять в храме как завороженный, разглядывая иконы. Знал наперечет, где и какие выдающиеся творения иконописи хранятся и представлены. Скупал по возможности художественные альбомы в букинистических магазинах. А уж письмо, школу, манеру мастеров иконописной живописи различал чуть ли не с закрытыми глазами. Поэтому сомнений, куда идти учиться, у Андрея не было — только МГУ, только исторический факультет, только отделение искусствоведения. Ни о чем другом он ни слышать, ни знать не хотел.
Поступил он легко. Учеба увлекла его с первого дня. Жизнь на факультете била ключом, что тоже ему нравилось. Но на его беду в это самое время боевой резерв и помощник партии — комсомол — как импотент перед последним оргазмом, активно бился за свое место под солнцем. Те самые будущие генералы и адмиралы капиталистической России и рублево-успенские господа миллиардеры, в то славное время бывшие еще застенчивыми эмгэушными комсомольскими функционерами с одинаково короткой стрижкой в аккуратненьких дешевеньких советских костюмчиках в основном польского или болгарского производства, лицемерно пытались «сеять разумное, доброе, вечное» в молодежной среде, не забывая при этом, конечно, самих себя. У кого, у кого, а у выходцев из этой многомиллионной организации, регулярно собиравшей взносы со своих ни о чем не подозревавших и ни в чем не повинных членов, вопрос личного обогащения всегда был на первом плане и даже приветствовался старшими товарищами. Платой за их успешную и активную работу служили в основном зарубежные поездки комсомольского актива в Польшу, Болгарию, ГДР, Венгрию, а если очень повезет, то и в Югославию. Самым же активным из этой взращенной компартией плеяды профессиональных карьеристов и приспособленцев давалась рекомендация в партию и соответственно предоставлялась явная возможность попасть в аспирантуру и защитить кандидатскую диссертацию, что для многих было просто пределом жизненных мечтаний. Однако к своему несчастью, к этой категории студентов Андрей не принадлежат. И в номенклатурной обойме, на любой призыв партийцев отвечавшей «Есть!», соответственно не значился, поэтому рассчитывать на подобные преимущества никак не мог. А в общем-то, как и многие молодые люди, хотел.
Вечера, капустники, политтеатр, КВН, встречи с модными режиссерами и актерами, клуб самодеятельной песни, клубы фанов «Битлов», «Скорпионе», студенческий театр Марка Розовского… От всего этого интеллектуального изобилия тех лет его голова просто шла кругом. Бывали дни, когда, несмотря на загруженность, ему хотелось успеть попасть в несколько мест одновременно, увидеть сразу все. Но еще больше его голова кружилась от несметного количества хорошеньких девушек на факультете, как правило, из интеллигентных семей, приехавших со всей необъятной страны Советов. Но все сразу отошло на второй план, стало неинтересным, когда он впервые увидел Ольгу. Боттичеллевская «Весна», «Джоконда» и «Мадонна Лита» Леонардо, рембрандтовская «Даная», «Незнакомка» Крамского… Все когда-либо виденные или известные ему женские портреты сразу же вереницей пронеслись в его голове и моментально померкли перед живым образом. Высокая, с великолепной фигурой, длинной лебединой шеей, раскосыми русалочьими зелеными глазами и пышными русыми волосами, небрежно забранными в конский хвост, длинноногая и пышногрудая, она покорила его в одночасье. «Девушка моей мечты!», «На щечке родинка, а в глазах любовь!» — проносились строки полузабытых песен у него в голове. Он сразу понял, что эта девушка пользуется бешеным успехом у мужской половины факультета и, само собой, такой же устойчивой неприязнью — у женской. Староста курса, она к тому же принадлежала и к комсомольской элите истфака — была членом комсомольского бюро факультета. Деловая, всегда озабоченная бесчисленным количеством университетских проблем, Ольга как метеор носилась по этажам гуманитарного корпуса МГУ. За ней как тень обычно везде следовала ее верная, вездесущая, толстенькая подружка Ленка. А потом уж, на определенном расстоянии, — сотни поклонников, из которых кое-кто, чтобы подружиться с Ольгой, не прочь был поволочиться и за Ленкой. Как подступиться, как прорвать такую блокаду, Андрей не знал и даже догадаться не мог. Крутился и предпринимал всякие ходы, а толку не было никакого. Но помог случай. Наметилась трехдневная поездка комсомольского актива факультета по «Золотому кольцу» России — туристическому маршруту от Москвы на северо-восток через древнерусские города Загорск, Переславль-Залесский, Ростов, Ярославль, Кострому, Суздаль, Владимир… Причем с остановками в хороших гостиницах. Да о таком путешествии мечтать многие даже не смели. Ольга, конечно, была в первом составе. Что же касается Андрея, то он и не думал об этом. А тут вдруг накануне самого отъезда группы неожиданно заболел бессменный факультетский гид-искусствовед с третьего курса Ленька Галкин, который не только слег с самой настоящей ангиной, но и перед этим серьезно перебрал в общежитии с ребятами «красного». Все об этом знали. Руководство могло подумать, что причина его невыезда кроется отнюдь не в болезни. И тогда — кранты. Вечером же, предвидя последствия, он срочно позвонил Андрею и предложил поехать вместо него. Андрей согласился. Такая удача ему не могла даже во сне присниться. Другого шанса на халяву прокатиться, пожить в приличных гостиницах и несколько дней прилично позавтракать, пообедать и поужинать за комсомольский счет у него не было никогда.
